Избранные произведения. В двух томах. Том 2

В конце концов, в этом точечном состоянии есть своя логика (сегодняшняя): в точке - больше всего неизвестностей; стоит ей двинуться, шевельнуться - и она может обратиться в тысячи разных кривых, сотни тел.

Человек перестал быть диким животным только тогда, когда он построил первую стену.

Пусть никто кругом не видит, в каких я черных несмываемых пятнах, но ведь я-то знаю, что мне, преступнику, не место среди этих настежь раскрытых лиц.

Я – как машина, пущенная на слишком большое число оборотов; подшипники накалились, еще минута – закапает расплавленный металл, и все – в ничто. Скорее – холодной воды, логики. Я лью ведрами, но логика шипит на горячих подшипниках и расплывается в воздухе неуловимым белым паром.

Я чувствую: весь облеплен ее улыбкой – это пластырь на те раны, какими сейчас покроет меня это дрожащее в моих руках письмо.

Я внушал себе: «Ночью – нумера обязаны спать; это обязанность – такая же, как работа днем. Это необходимо, чтобы работать днем. Не спать ночью – преступно…»

и  вы увидите рядом графит и алмаз: в обоих одно и то  же – С, углерод, – но как вечен, прозрачен, как сияет алмаз. У кого не захватывает духа, когда вы с грохотом мчитесь по страницам «Расписания». Но Часовая Скрижаль каждого из нас наяву превращает в  стального шестиколесного героя великой поэмы. Каждое утро, с шестиколесной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуту мы, миллионы, встаем как  один.

- Вам сколько лет?

• Тридцать два.
• А вы ровно вдвое - шестнадцатилетне наивны!

- Круглые синие глаза мне широко раскрыты - синие окна внутрь, - и я проникаю внутрь, ни за что не зацепляясь: ничего - внутри, т.е. ничего постороннего, ненужного.

Чтобы определить материал идеи, нужно только капнуть на него сильнодействующей кислотой.