Записки из подполья

Ведь тот, кого дочь сама полюбит, всегда всех хуже отцу кажется. Это уж так. Много из-за этого в семьях худа бывает.

Я подозревал, что я был ему очень противен, но все таки ходил к нему, не уверенный в том наверно.

Проклятие на эту школу, на эти ужасные каторжные годы!

Конец концов, господа: лучше ничего не делать! Лучше сознательная инерция! Итак, да здравствует подполье!

Спознай, барин: слабому человеку одному не сдержаться! Только дай ему всё, он сам же придет, всё назад отдаст, дай ему полцарства земного в обладание, попробуй — ты думаешь что? Он тебе тут же в башмак тотчас спрячется, так умалится. Дай ему волюшку, слабому человеку, — сам ее свяжет, назад принесет. Глупому сердцу и воля не впрок! Не прожить с таким норовом!

"Скажите, во-первых (я еще со вчерашнего дня удивляюсь), каким это образом мы здесь говорим? Ведь мы умерли, а между тем говорим; как будто и движемся, а между тем и не говорим и не движемся? Что за фокусы?"

Впрочем, он умный человек; есть этот здравый смысл, трезвое практическое понимание вещей. Но зато старики, старики! Нет этого... Как бишь его! Ну да чего то нет... Не выдержим! Что он этим хотел сказать? Даже задумался, когда говорил. Он, впрочем, меня совсем не понял. А и как бы не понять? Труднее не понять, чем понять. Главное то, что я убеждён, душою убеждён. Гуманность... Человеколюбие.

... как гуманно он готов снизойти до всех...

Для тостов же прочим гостям предназначалось горское или что попало.

Дома я, во-первых, всего больше читал. Хотелось заглушить внешними ощущениями все беспрерывно внутри меня накипавшее. А из внешних ощущений было для меня в возможности только одно чтение. Чтение, конечно, много помогало, – волновало, услаждало и мучило. Но по временам наскучало ужасно. Все-таки хотелось двигаться, и я вдруг погружался в темный, подземный, гадкий – не разврат, а развратишко.