Приют грез. Станция на горизонте. Земля обетованная

— Бедный Владимир, — вдруг пробормотала она. — Он такой старый, смерть совсем близко. Неужели он все время об этом помнит? Какой ужас! Как можно смеяться и радоваться чему-то, когда знаешь, что очень скоро тебя не будет на свете?
— Наверное, это и знаешь, и не знаешь, — сказал я. — Я видел людей, приговоренных к смерти, так они и за три дня до казни были счастливы, что не попали в число тех, кого прикончат сегодня. У них еще оставалось двое суток жизни. По-моему, волю к жизни истребить тяжелее, чем саму жизнь. Я знал человека, который накануне казни обыграл в шахматы своего постоянного партнера, которому до этого неизменно проигрывал. И был рад до полусмерти. Знавал я и таких, кого уже увели, чтобы прикончить выстрелом в затылок, а потом приводили обратно, потому что у палача был насморк, он чихал и не мог как следует прицелиться. Так вот, одни из них плакали, потому что придется умирать еще раз, а другие радовались, что им дарован еще день жизни. На пороге смерти происходят странные вещи, Мария...

Я поднял на нее глаза.
— Ты не манекен.
— Нет? А кто же я?
— Что за дурацкий вопрос! Если б я знал…
Я осекся. Она снова усмехнулась.
— Если б ты знал, то и любви был бы конец, верно?
— Не знаю. Ты считаешь, когда что-то незнакомое, что есть в каждом человеке, становится понятным и близким, то интерес угасает?
— Ну, не совсем так, по-медицински. Но в этом роде.
— Опять-таки не знаю. Может, наоборот, после этого как раз и наступает то, что называется счастьем.
Мария Фиола медленно прошлась по комнате.
— Думаешь, мы на это еще способны?
— А почему нет? Ты разве нет?
— Не знаю. По-моему, нет. Что-то есть такое, что мы утратили. В поколении наших родителей оно еще было. Правда, у моих-то родителей нет. Что-то такое из прошлого столетия, когда еще верили в Бога.
Я встал и обнял ее. В первое мгновение мне почудилось, что она дрожит. Потом я ощутил тепло ее кожи.
— А по-моему, когда люди говорят вот такие глупости они очень близки к счастью, — пробормотал я уткнувшись ей в волосы.

Лахман тем временем разворачивал что-то, завернутое в красную подарочную бумагу.
— С юбилеем тебя, Владимир! — торжественно объявил он. — При твоей вере трудно подыскать подарок.
Это была русская икона — маленькая, на золотом фоне. Мойков обескураженно смотрел на нее.
— Лахман, дорогой, — сказал он как можно мягче. — Я же атеист.
— Болтовня! — нисколько не смутился Лахман. — Каждый человек во что-нибудь да верит! Иначе на что бы я жил? К тому же это не Христос и не Богородица. Это святой Владимир. В себя-то ты, надеюсь, пока что веришь, или тоже нет?
— В себя как раз меньше всего.