Собрание сочинений в 9 томах. Том 3. Раковый корпус

На короткое время сродняется больной с хирургом, но сродняется ближе, чем с отцом родным

Всего на свете не узнаешь. Все равно дураком помрёшь.

Когда глаза неотрывно-неотрывно смотрят друг в друга, появляется совсем новое качество: увидишь такое, что при беглом скольжении не открывается. Глаза как будто теряют защитную цветную оболочку и всю правду выбрызгивают без слов, не могут удержать.

... слишком близкий нам человек не может умереть совсем, а значит-немного видит, немного слышит, он - присутствует, он есть. И увидит бессильно, бессловно, как ты обманываешь его.

А просто с годами мы тупеем. Устаем. У нас нет настоящего таланта ни в горе, ни в верности. Мы сдаём их времени. Вот поглощать всякий день еду и облизывать пальцы - на этом мы неуступчивы. Два дня нас не покорми - мы сами не свои, мы на стенку лезем.

Есть высокое наслаждение в верности. Может быть - самое высокое. И даже пусть о твоей верности не знают. И даже пусть не ценят.

Чем хрупче удался человек, тем тем больше десятков, даже сотен совпадающих обстоятельств нужно, чтоб он мог сблизиться с подобным себе. Каждое новое совпадение лишь на немного увеличивает близость. Зато одно единственное расхождение может сразу все развалить.

Бывали обходы-облёты, когда надо было спешить работать. Спешить бы надо и сегодня, но сегодня был по расписанию медленный всеобщий обход, не пропуская ни одной хирургической койки. И все семеро они медленно входили в каждую палату, окунаясь в воздух, спёртый от лекарственных душных примесей, от неохотного проветривания и от самих больных,— теснились и сторонились в узких проходах, пропуская друг друга, а потом смотря друг другу через плечо. И собравшись кружком около каждой койки, они должны были в одну, в три или в пять минут все войти в боли этого одного больного, как они уже вошли в их общий тяжёлый воздух,— в боли его и в чувства его, и в его анамнез, в историю болезни и в ход лечения, в сегодняшнее его состояние и во всё то, что теория и практика разрешали им делать дальше.И если б их было меньше; и если б каждый из них был наилучший у своего дела; и если б не по тридцать больных приходилось на каждого лечащего; и если б не запорашивало им голову, что и как удобнее всего записать в прокурорский документ — в историю болезни; и если б они не были люди, то есть, прочно включённые в свою кожу и кости, в свою память и свои намерения существа, испытывающие облегчение от сознания, что сами они этим болям не подвержены; — то, пожалуй, и нельзя было бы придумать лучшего решения, чем такой вот обход.

Всегда всем некогда! Целые жизни надо решать в одну минуту.

Молодость занята бывает только собой.

... Что если человека при жизни назвали деятелем, да ещё заслуженным, - то это его конец; слова, которая уже мешает лечить, как слишком пышная одежда мешает двигаться. "Заслуженный деятель" идёт со свитой - и лишён права ошибиться, лишён права чего-нибудь не знать, даже лишён права задуматься; он может быть пресыщен, вял, или отстал и скрывает это, - а все ждут от него непременно чудес.

Это самое верное испытание для врача: заболеть по своей специальности.

Больной и врач как враги - разве это медицина?

Никаких, кажется, украшений, радостей и празднеств не было в ее жизни - труд и беспокойства, труд и беспокойства, - но до чего ж, оказывается, была прекрасна эта жизнь, и как до вопля невозможно было с ней расстаться!

Такие привязанные к земле - мы совсем на ней и не держимся!..

Чужие беды, окатывая, смывали с него свою.

Ну да какой город не понравится, если смотреть его розовым ранним утром!

Если помнить номер воротничка - то ведь что-то надо забыть! Поважнее что-то!

Птица - не живёт без гнезда, женщина - не живёт без постели.
Будь ты трижды нетленна, будь ты трижды возвышенна - но куда ж тебе деться от восьми неизбежных ночных часов?
От засыпаний.
От просыпаний.

Конечно, если мыслить на уровне Фридлянда, то — вздор, аномалия, сумасшествие: помнить какого-то мёртвого и не искать живого. Этого никак не может быть, потому что неотменимы законы тканей, законы гормонов, законы возраста.
Не может быть? — но Вега-то знала, что они в ней все отменились!
Не то, чтоб она считала себя навечно связанной обещанием: "всегда твоя". Но и это тоже: слишком близкий нам человек не может умереть совсем, а значит — немного видит, немного слышит, он — присутствует, он есть. И увидит бессильно, бессловно, как ты обманываешь его.
Да какие могут быть законы роста клеток, реакций и выделений, при чём они, если: другого такого человека нет! Нет другого такого! При чём же тут клетки? При чём тут реакции?
А просто с годами мы тупеем. Устаём. У нас нет настоящего таланта ни в горе, ни в верности. Мы сдаём их времени. Вот поглощать всякий день еду и облизывать пальцы — на этом мы неуступчивы. Два дня нас не покорми — мы сами не свои, мы на стенку лезем.