Ваша оценкаПетрозаводск, 1954 год. Государственное издательство Карело-Финской ССР.
Издательский переплет. Сохранность хорошая.
В сборник замечательного русского писателя А.И.Куприна (1870-1938) вошли повести и рассказы: "Москва родная", "Молох", "Поединок", "На переломе", "В недрах земли", "Белый пудель", "Чудесный доктор", "Детский сад", "В цирке", "Пиратка", "Изумруд", "На глухарей", "Собачье счастье".
Жанры
Рейтинг LiveLib
4,3
19 оценок
- 547%
- 437%
- 316%
- 20%
- 10%
Ваша оценкаПрочитали 19Хотят прочитать 3
Рецензии
Аноним27 декабря 2020 г.Давайте верить в чудеса и создавать их сами...
Читать далееДобро и милосердие не говорят громко о себе, о них не кричат на каждом углу, их можно проглядеть, если специально не всматриваться. Для кого-то, быть может, пустяк, а для кого-то - спасение. Внезапно оказывается, что так легко сотворить чудо, когда от чистого сердца; так легко подарить надежду и оправдать ее.
Трагически-радостная история, в духе традиционных рождественских рассказов, с их обязательной моралью, нотками поучения, под пером великого русского классика, яркими сочными мазками и великолепными метафорами, Александра Ивановича Куприна превращается в теплый и душевный рассказ о чудесах (словно само название обязывает:), которые мы творим сами, собственными руками. Можно ведь пройти мимо нуждающегося, можно сделать вид, что не заметил, не расслышал, не понял, сказать себе, что это не твое дело, а можно, подобно доктору, создать чудо. И требуется-то от тебя всего-навсего неравнодушие.
Теплота человеческого сердца - вот необходимый элемент любого волшебства. Жаль только, что с каждым годом ингредиент этот становится все более труднодоступным...
2007,4K
Аноним22 сентября 2020 г.Сатана там правит бал
Читать далееОдно из тех произведений, рассмотрение которого следует начинать с названия, потому что именно в нем заложен ключ к пониманию и верной трактовке текста. Молох упоминается в "Библии" в качестве божества моавитян и аммонитян, которому приносились человеческие жертвы. В более поздней иудейской трактовке "грех Молоха" означал посвящение детей в язычество, то есть отказ от истинного Бога.
В повести Куприна два Молоха - оба огромных и беспощадных: один из них - металлургический завод, другой - промышленный магнат Василий Терентьевич Квашнин. Оба требуют жертв. В ужас приходит инженер Бобров, когда подсчитывает, что за день завод съедает 20 лет человеческой жизни, а за два дня - всю жизнь одного человека. Это - человеческие жертвы. А Квашнин, как носитель новой морали, морали нового века и нового господствующего класса, требует в жертву души человеческие. Это - грех язычества. Оба аспекта древнего бога представленные в повести, сливаются в результате в одно - всё и всех подавляющее божество.
В повести Куприн выразил страх гуманитарной интеллигенции перед новой эрой, в которую неминуемо вступает человечество. Автор понимает, что будущее за промышленной революцией, за огромными заводами и их всемогущими владельцами, им принадлежит завтрашний день. Но он видит и то устрашающее падение моральных и нравственных качеств человека, которое несет служение новому богу. И здесь самая пора вспомнить о третьей особенности Молоха, ведь под поклонением "золотому тельцу" в Ветхом Завете понималось поклонение именно ему.
Самое время выйти на сцену Мефистофелю со своей знаменитой арией из оперы Гуно, помните: "Сатана там правит бал, люди гибнут за металл". И снова Куприн метким выстрелом попадает не в одну мишень, а сразу в две: на заводе в Иванкове люди гибнут и за тот металл, который оседает в карманах Квашнина и его подельников, и за тот, который рождаясь в пудлинговых печах, сжирает по жизни за два дня. А пикник, перед которым Квашнин нагло обманывает жен рабочих, а во время которого вербует души новых апологетов, и есть тот бал, которым правит Сатана.
На фоне всего этого жизненное крушение благородного, но слабого человека инженера Боброва выглядит логично и предсказуемо, под новое мироустройство нужно приспособиться, а у него есть некий морально-этический кодекс, который не согласуется с квашнинско-молоховскими нормами. Автор не видит возможности сосуществования таких людей, как Бобров, с новым миром. У главного героя не хватает решимости заняться вредительством, его останавливает ответственность перед судьбами рабочих, которые останутся без средств к существованию, если он рванет сердце Молоха - котёл. Наложить руки на себя он тоже не может, не имея на такой поступок достаточной силы, и тогда, если не можешь изменить реальность, измени своё восприятие реальности - стань морфинистом, отдайся иллюзиям.
Любовная линия в повести не является главной, она нужна, чтобы показать всевластие Молоха над душами людей и для инициации кризиса главного героя. Бобров ничем не запомнился, кроме слабости и неспособности разобраться в самом себе, - ему кажется, что он любит Нину, хотя её глупость и ограниченность для него не секрет, временами она его просто дико раздражает. Крышу ему сносит не от самого предательства Нины, потому что он понимал, что она способна на нечто подобное, а от той показушности и скрытой подлости, с которой разыгрывается фарс на пикнике.
Что касается нашей советской литературной критики, которая бунт на заводе представляла как предсказание Куприным пролетарской революции, не думаю, что это так. Бунт был нужен автору, чтобы показать неправедность Молоха, показать, что его власть несет целый сонм новых социальных проблем. Недовольство угнетенных классов имело место во все времена во всех странах мира, а вот для того, чтобы это недовольство направить в русло революций и захвата власти, нужна политическая организация, а вот об этом в повести Куприна нет даже пол-слова.
1853,1K
Аноним26 декабря 2022 г.Мы становимся добрее, когда делаем добро
Читать далееВ Италии говорят, что в Рождество мы становимся чуточку добрее. Однако, есть такие люди, которым не обязательно наличие какого-нибудь специального повода, чтобы сделать добро. Оно уже в них, и они готовы поделиться им с нуждающимся. И герой этого небольшого рассказа, вышедшего из-под пера великого русского писателя, не является исключением.
Волею не зависящих от неё обстоятельств семья Мерцаловых оказалась на грани выживания. В тот ужасный фраза "пришла беда – отворяй ворота" перестала быть для них метафорой. За брюшным тифом главы семьи и последующими за ним тратами на лекарства, последовала потеря места управляющего домом; затем случилась смерть одного ребёнка и болезнь другого. Безуспешные попытки найти хоть какую-то подработку, чтобы достать еды и лекарств для дочери довели Мерцалова до мыслей о самоубийстве. Но неожиданная встреча в парке с чудесным доктором не только спасла Мерцаловых, но и заставила их поверить если и не в чудеса, то уж точно в человеческую доброту. В момент наивысшего отчаяния, когда теряется вера в людей и в существование провидения, случаются такие судьбоносные встречи, которые запускают цепь новых событий, способных изменить жизнь к лучшему.
Это произведение замечательно ещё и тем, что оно основано на реальных событиях. Доктор Пирогов действительно был прекрасным и отзывчивым человеком, не способным пройти мимо просящего о помощи, кем бы он ни был. Он был героем своего времени не только благодаря своим профессиональным навыкам, но и своим поступкам, идущим от широкого сердца и доброй души.
Прекрасный рассказ, который, возможно, сделает нас чуточку добрее.
Н.И. Пирогов
17615,3K
Александр Куприн
4,6
(119)
Цитаты
Аноним2 апреля 2017 г.Читать далееВ полку завтра все скажут, что у меня запой. А что ж, это, пожалуй, и верно, только это не совсем так. Я теперь счастлив, а вовсе не болен и не страдаю. В обыкновенное время мой ум и моя воля подавлены. Я сливаюсь тогда с голодной, трусливой серединой и бываю пошл, скучен самому себе, благоразумен и рассудителен. Я ненавижу, например, военную службу, но служу. Почему я служу? Да черт его знает почему! Потому что мне с детства твердили и теперь все кругом говорят, что самое главное в жизни — это служить и быть сытым и хорошо одетым. А философия, говорят они, это чепуха, это хорошо тому, кому нечего делать, кому маменька оставила наследство. И вот я делаю вещи, к которым у меня совершенно не лежит душа, исполняю ради животного страха жизни приказания, которые мне кажутся порой жестокими, а порой бессмысленными. Мое существование однообразно, как забор, и серо, как солдатское сукно. Я не смею задуматься, — не говорю о том, чтобы рассуждать вслух, — о любви, о красоте, о моих отношениях к человечеству, о природе, о равенстве и счастии людей, о поэзии, о боге. Они смеются: ха-ха-ха, это все философия!.. Смешно, и дико, и непозволительно думать офицеру армейской пехоты о возвышенных материях. Это философия, черт возьми, следовательно — чепуха, праздная и нелепая болтовня.
...
— И вот наступает для меня это время, которое они зовут таким жестоким именем,... Это время моей свободы, Ромашов, свободы духа, воли и ума! Я живу тогда, может быть, странной, но глубокой, чудесной внутренней жизнью. Такой полной жизнью! Все, что я видел, о чем читал или слышал, — все оживляется во мне, все приобретает необычайно яркий свет и глубокий, бездонный смысл. Тогда память моя — точно музей редких откровений. Понимаете — я Ротшильд! Беру первое, что мне попадается, и размышляю о нем, долго, проникновенно, с наслаждением. О лицах, о встречах, о характерах, о книгах, о женщинах — ах, особенно о женщинах и о женской любви!.. Иногда я думаю об ушедших великих людях, о мучениках науки, о мудрецах и героях и об их удивительных словах. Я не верю в бога, Ромашов, но иногда я думаю о святых угодниках, подвижниках и страстотерпцах и возобновляю в памяти каноны и умилительные акафисты. Я ведь, дорогой мой, в бурсе учился, и память у меня чудовищная. Думаю я обо всем об этом, и случается, так вдруг иногда горячо прочувствую чужую радость, или чужую скорбь, или бессмертную красоту какого-нибудь поступка, что хожу вот так, один… и плачу, — страстно, жарко плачу…
...
— Мысль в эти часы бежит так прихотливо, так пестро и так неожиданно. Ум становится острым и ярким, воображение — точно поток! Все вещи и лица, которые я вызываю, стоят передо мною так рельефно и так восхитительно ясно, точно я вижу их в камер-обскуре. Я знаю, я знаю, мой милый, что это обострение чувств, все это духовное озарение — увы! — не что иное, как физиологическое действие алкоголя на нервную систему. Сначала, когда я впервые испытал этот чудный подъем внутренней жизни, я думал, что это — само вдохновение. Но нет: в нем нет ничего творческого, нет даже ничего прочного. Это просто болезненный процесс. Это просто внезапные приливы, которые с каждым разом все больше и больше разъедают дно. Да. Но все-таки это безумие сладко мне, и… к черту спасительная бережливость и вместе с ней к черту дурацкая надежда прожить до ста десяти лет и попасть в газетную смесь, как редкий пример долговечия… Я счастлив — и все тут!
...
— Какое, например, наслаждение мечтать о женщинах! — воскликнул он, дойдя до дальнего угла и обращаясь к этому углу с широким, убедительным жестом. — Нет, не грязно думать. Зачем? Никогда не надо делать человека, даже в мыслях, участником зла, а тем более грязи. Я думаю часто о нежных, чистых, изящных женщинах, об их светлых и прелестных улыбках, думаю о молодых, целомудренных матерях, о любовницах, идущих ради любви на смерть, о прекрасных, невинных и гордых девушках с белоснежной душой, знающих все и ничего не боящихся. Таких женщин нет. Впрочем, я не прав. Наверно, Ромашов, такие женщины есть, но мы с вами их никогда не увидим. Вы еще, может быть, увидите, но я — нет.
...Никогда еще лицо Назанского, даже в его Лучшие, трезвые минуты, не казалось Ромашову таким красивым Си интересным. Золотые волосы падали крупными цельными локонами вокруг его высокого, чистого лба, густая, четырехугольной формы, рыжая, небольшая борода лежала правильными волнами, точно нагофрированная, и вся его массивная и изящная голова, с обнаженной шеей благородного рисунка, была похожа на голову одного из тех греческих героев или мудрецов, великолепные бюсты которых Ромашов видел где-то на гравюрах. Ясные, чуть-чуть влажные голубые глаза смотрели оживленно, умно и кротко. Даже цвет этого красивого, правильного лица поражал своим ровным, нежным, розовым тоном, и только очень опытный взгляд различил бы в этой кажущейся свежести, вместе с некоторой опухлостью черт, результат алкогольного воспаления крови.— Любовь! К женщине! Какая бездна тайны! Какое наслаждение и какое острое, сладкое страдание! — вдруг воскликнул восторженно Назанский.
...
— Вспомнилась мне одна смешная история, — добродушно и просто заговорил Назанский. — Эх, мысли-то у меня как прыгают!.. Сидел я однажды в Рязани на станции «Ока» и ждал парохода. Ждать приходилось, пожалуй, около суток, — это было во время весеннего разлива, — и я — вы, конечно, понимаете — свил себе гнездо в буфете. А за буфетом стояла девушка, так лет восемнадцати, — такая, знаете ли, некрасивая, в оспинках, по бойкая такая, черноглазая, с чудесной улыбкой и в конце концов премилая. И было нас только трое на станции: она, я и маленький белобрысый телеграфист. ... Но телеграфистик приходил постоянно. Помню, облокотился он на стойку локтями и молчит. И она молчит, смотрит в окно, на разлив. А там вдруг юноша запоет говорком:
Лю-юбовь — что такое?
...
И опять замолчит. А через пять минут она замурлычет: «Любовь — что такое? Что такое любовь?..» Знаете, такой пошленький-пошленький мотивчик. Должно быть, оба слышали его где-нибудь в оперетке или с эстрады… небось нарочно в город пешком ходили. Да. Попоют и опять помолчат. А потом она, как будто незаметно, все поглядывая в окошечко, глядь — и забудет руку на стойке, а он возьмет ее в свои руки и перебирает палец за пальцем. И опять: «Лю-юбовь — что такое?..» На дворе — весна, разлив, томность. И так они круглые сутки. Тогда эта «любовь» мне порядком надоела, а теперь, знаете, трогательно вспомнить. Ведь таким манером они, должно быть, любезничали до меня недели две, а может быть, и после меня с месяц. И я только потом почувствовал, какое это счастие, какой луч света в их бедной, узенькой-узенькой жизни, ограниченной еще больше, чем наша нелепая жизнь — о, куда! — в сто раз больше!..
...— Любовь! Кто понимает ее? Из нее сделали тему для грязных, помойных опереток, для похабных карточек, для мерзких анекдотов, для мерзких-мерзких стишков. Это мы, офицеры, сделали. Вчера у меня был Диц. Он сидел на том же самом месте, где теперь сидите вы. Он играл своим золотым пенсне и говорил о женщинах. Ромашов, дорогой мой, если бы животные, например собаки, обладали даром понимания человеческой речи и если бы одна из них услышала вчера Дица, ей-богу, она ушла бы из комнаты от стыда. Вы знаете — Диц хороший человек, да и все хорошие, Ромашов: дурных людей нет. Но он стыдится иначе говорить о женщинах, стыдится из боязни потерять свое реноме циника, развратника и победителя. Тут какой-то общий обман, какое-то напускное мужское молодечество, какое-то хвастливое презрение к женщине. И все это оттого, что для большинства в любви, в обладании женщиной, понимаете, в окончательном обладании, — таится что-то грубо-животное, что-то эгоистичное, только для себя, что-то сокровенно-низменное, блудливое и постыдное — черт! — я не умею этого выразить. И оттого-то у большинства вслед за обладанием идет холодность, отвращение, вражда. Оттого-то люди и отвели для любви ночь, так же как для воровства и для убийства… Тут, дорогой мой, природа устроила для людей какую-то засаду с приманкой и с петлей.— Это правда, — тихо и печально согласился Ромашов.
— Нет, неправда! — громко крикнул Назанский. — А я вам говорю — неправда. Природа, как и во всем, распорядилась гениально. То-то и дело, что для поручика Дица вслед за любовью идет брезгливость и пресыщение, а для Данте вся любовь — прелесть, очарование, весна! Нет, нет, не думайте: я говорю о любви в самом прямом, телесном смысле. Но она — удел избранников. Вот вам пример: все люди обладают музыкальным слухом, но у миллионов он, как у рыбы трески или как у штабс-капитана Васильченки, а один из этого миллиона — Бетховен. Так во всем: в поэзии, в художестве, в мудрости… И любовь, говорю я вам, имеет свои вершины, доступные лишь единицам из миллионов.
...
— О, как мы не умеем ценить ее тонких, неуловимых прелестей, мы — грубые, ленивые, недальновидные. Понимаете ли вы, сколько разнообразного счастия и очаровательных мучений заключается в нераздельной, безнадежной любви? Когда я был помоложе, во мне жила одна греза: влюбиться в недосягаемую, необыкновенную женщину, такую, знаете ли, с которой у меня никогда и ничего не может быть общего. Влюбиться и всю жизнь, все мысли посвятить ей. Все равно: наняться поденщиком, поступить в лакеи, в кучера — переодеваться, хитрить, чтобы только хоть раз в год случайно увидеть ее, поцеловать следы ее ног на лестнице, чтобы — о, какое безумное блаженство! — раз в жизни прикоснуться к ее платью.— И кончить сумасшествием, — мрачно сказал Ромашов.
— Ах, милый мой, не все ли равно! — возразил с пылкостью Назанский и опять нервно забегал по комнате. — Может быть, — почем знать? — вы тогда-то и вступите в блаженную сказочную жизнь. Ну, хорошо: вы сойдете с ума от этой удивительной, невероятной любви, а поручик Диц сойдет с ума от прогрессивного паралича и от гадких болезней. Что же лучше? Но подумайте только, какое счастье — стоять целую ночь на другой стороне улицы, в тени, и глядеть в окно обожаемой женщины. Вот осветилось оно изнутри, на занавеске движется тень. Не она ли это? Что она делает? Что думает? Погас свет. Спи мирно, моя радость, спи, возлюбленная моя!.. И день уже полон — это победа! Дни, месяцы, годы употреблять все силы изобретательности и настойчивости, и вот — великий, умопомрачительный восторг: у тебя в руках ее платок, бумажка от конфеты, оброненная афиша. Она ничего не знает о тебе, никогда не услышит о тебе, глаза ее скользят по тебе, не видя, но ты тут, подле, всегда обожающий, всегда готовый отдать за нее — нет, зачем за нее — за ее каприз, за ее мужа, за любовника, за ее любимую собачонку — отдать и жизнь, и честь, и все, что только возможно отдать! Ромашов, таких радостей не знают красавцы и победители.
...
— Василий Нилыч, я удивляюсь вам, — сказал он, взяв Назанского за обе руки и крепко сжимая их. — Вы — такой талантливый, чуткий, широкий человек, и вот… точно нарочно губите себя. О нет, нет, я не смею читать вам пошлой морали… Я сам… Но что, если бы вы встретили в своей жизни женщину, которая сумела бы вас оценить и была бы вас достойна. Я часто об этом думаю…Назанский остановился и долго смотрел в раскрытое окно.
— Женщина… — протянул он задумчиво. — Да! Я вам расскажу! — воскликнул он вдруг решительно. — Я встретился один-единственный раз в жизни с чудной, необыкновенной женщиной. С девушкой… Но знаете, как это у Гейне: «Она была достойна любви, и он любил ее, но он был недостоин любви, и она не любила его». Она разлюбила меня за то, что я пью… впрочем, я не знаю, может быть, я пью оттого, что она меня разлюбила. Она… ее здесь тоже нет… это было давно. Ведь вы знаете, я прослужил сначала три года, потом был четыре года в запасе, а потом три года тому назад опять поступил в полк. Между нами не было романа. Всего десять — пятнадцать встреч, пять-шесть интимных разговоров. Но — думали ли вы когда-нибудь о неотразимой, обаятельной власти прошедшего? Так вот, в этих невинных мелочах — все мое богатство. Я люблю ее до сих пор.
44897
Аноним28 апреля 2016 г.А вы мне скажите, почему вы так боитесь молчания? Чуть разговор немножко иссяк, вам уже и не по себе.... А разве дурно разговаривать молча?
4310,2K
Аноним6 октября 2010 г.Она разлюбила меня за то, что я пью... впрочем, я не знаю, может быть, я пью оттого, что она меня разлюбила.
4210,9K
