Даниил Гранин. Собрание сочинений в 3 томах. Том 3

Вторая мировая война набирала силу. Немецкие войска двинулись по дорогам Польши, самолёты бомбили Варшаву. В апреле 1940 г. гитлеровцы маршировали в Дании. На севере в те же дни их отряды заняли норвежские порты. Спустя месяц Гитлер оккупировал Голландию, Бельгию, Люксембург. С недолгими боями немецкие войска обошли «линию Мажино». Танковые колонны двигались через Францию к Парижу. Столице Франции была объявлена открытым городом. Гитлер в пальто. держа в левой руке белые перчатки, прошелся по Елисейским полям к Триумфальной арки.

Германия принялась бесстыдно, уже не заботьтесь об оправданиях и поводах,  захватывать, грабить, порабощать. Германия, которую Зубр успел полюбить, немцев -честнейший,  работящий, талантливый народ, среди которых у него было столько друзей.

У него не осталось Германии,  его лишали России, с ним пребывала лишь наука.

Рушились,  падали королевства,  правительства, горели города,  бомбоубежища стали кровом,  чемоданы- домами,  горький дым поражений,  бессилия и позора стлался  над Европой.

И хотя на любые упрёки он имел что ответить и выставить себя кругом правым,  от этой самой правоты становилось ему самому тошно. Дома бьют, долбают единомышленников, а он отсиживается у фашистов за пазухой…

Зубр не допускал никакого «психоложества». Однажды я заупорствовал, выжимая из него что-то более определённое. Но он отмахнулся: чужая шкура не болит,  кусай меня собака, только не своя.

Он никогда не был анахаретом, не был одержим, не был фанатиком науки. Он жил «во все стороны», бурно и жадно. Теперь наука стала его убежищем. Он обдумывал синтетическую теорию эволюции. Выстраивались учение о микроэволюции. Начиналась она с популяции. Открывалась дивная картина стараний природы, стало видно, как в её сокровенных тайнных мастерских из бесконечного числа комбинаций отбирались лучшие. Так неведомым образом действовали механизмы отбора,  работа то убыстрялась,  то что-то происходило, как будто природа уставала.

-…Наш коллоквиум был организован так: на каждом собрании назначался «провокатор». Задача его - спровоцировать дискуссию. Он кратко, почти афористично и обязательно с юмором формулировал проблему, чтобы позадористей, чтобы не серьезно. Серьезному развитию серьезных наук лучше всего способствует легкомыслие и некоторая издевка.  Нельзя относиться всерьез к своей персоне. Конечно, есть люди, которые считают, что все, что делается с серьезным видом,-разумно. Но они, как говорят англичане, не настолько умны, чтобы обезуметь. На самом же деле чем глубже проблема, тем вероятнее, что она будет решена каким-то комичным, парадоксальным способом, без звериной серьезности…

-…Не тонуть в многообразии-  вот его редкий дар (Вавилова). Вы, неспециалисты, не представляете себе того огромного материала по изменчивости, которым владел Николай Иванович. И вот не тонуть в этом огромный материале, найти какие-то генетические закономерности за этим многообразием-дар особый, им он владел в совершенстве. Я могу об этом судить потому, что мне пришлось заниматься системной изменчивостью и я представляю способности, какие надо было иметь молодому Вавилову, чтобы не захлебнуться, как захлебывается большинство. На многих миллионах экземпляров культурных растений - миллионах! - увидеть закономерность.

Это отрывок из лекции Тимофеева о Вавилове.

Через четыре года, на седьмом генетическом конгрессе в Эдинбурге, куда Вавилову не разрешено было поехать, хотя он был избран президентом конгресса, профессорКрю вышел на сцену и,  прежде чем на него надели мантию президента сказал: « Вы пригласили меня играть роль, которую так украсил бы Вавилов. Это мантия мне не по плечу. Я буду выглядеть в ней неуклюже. Вы не должны забывать, она сшита на Вавилова, куда более крупного человека».

Эта мантия  не была никому по плечу в том,  1939-м году, кроме Вавилова.

Тимофеева с  Вавиловым сближало многое: Москва, генетика, друзья, вплоть до любви к живописи. Вавилова обходил все крупные музеи Европы, знал классику и, что самое дорогое для Тимофеева, имел личные пристрастия и личное отношение ко многим картинам и художникам: одни волновали душу, другие - ум, третьи отвращали. Такое же пылкое отношение было и у Колюши. Несмотря на трепет перед Вавиловым, Колюша бушевал,  вопил,  но того никаким голосищем не проймёшь. Они были представителями исчезнувшего слоя русской интеллигенции, из тех, кто умел вырабатывать собственное, не экскурсионное отношение к искусству. Их не водили по музеям. Сами бродили по картинам галереям, отыскивая интересное для себя, часами разглядывали и так и этак, определяя силу, мастерство, тайну художника. Они листали книги искусствоведов, проверяя себя, всерьез переживали, обнаружив свою слепоту. Суждения их  часто бывали наивный и грубы. Нелепо, зато по-своему, незаемно. И книги читали, классику - опять-таки для себя. Читали, вчитывались, запоминали, цитировали. В их речи то и дело звучали строки, фразы, стихи.

Зубр не понимал, как можно не знать Некрасова, Лермонтова, как можно не помнить Грибоедова, Гоголя, не говоря уже о Пушкине.

К тому же они владели латынью. А латынь давала знание корней большинства европейских языков. Поэтому, не тратя особо времени на грамматику,  они говорили по-французский, по-английски , понимали кое-как по итальянски.

- Вавилов отличался большой простотой,  он не любил генеральничить,- продолжал Зубр.- Относился к людям без всякого чинопочитания,  одинаково разговаривал и с министром, и с академиком, и со студентом.