Угрюм-река. В двух томах. Том 1

— А мертвые никогда не ходят.
— Ходят. Не тела, а души. Это называется метафизика.

...Илюха палил в огороде из револьвера в лопату, полкоробки патронов расстрелял, злился очень:
«Так, дак так, а не так, дак... Я ж ей, дурище, большую честь делаю своей рукой и сердцем... А вот посмотрим. Каторга так каторга. Мне все едино без нее не жить. Застрелю ее! А может быть, случайно и себя».
Прохор незаметно подошел к нему.
— Ты что?
— Да вот в лопату испражняюсь, Прохор Петрович... А попасть не могу. Курсив мой...

Ох, и взъерепенится хозяин: «Мерзавец, стерва!» — может, в морду даст, потом скажет: «Женись, тварь!» У порядочных купцов завсегда бывает так.

В это время зашитый в медвежью шкуру Филька Шкворень посиживал возле берлоги, страшно прел, от скуки матерился и время от времени просовывал в медвежью оскаленную пасть горлышко бутылки, чтоб оросить свой пересохший рот.
А саженях в пяти, в трущобе, лежала черно-бурая туша вчера убитого огромного медведя.
— Едут! — закричал с высокого дерева дозоривший мальчишка.
Иннокентий Филатыч — бегом к Фильке Шкворню:
— Залезай, дружочек! Едут!
Филька поспешно допил водку и залез в провал, под корневище древней елки. Иннокентий Филатыч прикрыл лаз хворостом и побежал навстречу тройкам.
— Хо-хо-хо!.. Ну, так… Где мое ружье?
— Ваше превосходительство, батюшка! Прощайте… — кинулся генералу в ноги Исидор Кумушкин, до смерти напуганный Ильей Петровичем Сохатых. — Прости меня, грешного, — и заплакал.
— Старик, старик!.. Как не стыдно?.. Будь героем… Мужайся!
— Ох, мужаюсь… Ох, мужаюсь!.. — бормотал слуга, не видя от слез света. — Не столь мужаюсь, сколь пужаюсь…
Иннокентий Филатыч услужливо подал генералу бельгийскую, с нарезными стволами, двустволку Прохора, заряженную пороховыми, без пуль, патронами. О секрете знали Прохор, Илья Сохатых, Иннокентий Филатыч и сам медведь. Впрочем, еще накануне пьяный Филька кой-кому проболтался:
— Завтра меня губернатор будет убивать… Своеручно…
— Чего врешь! За что?
— За двадцать пять рублей…

На дне вашгерда лежала желто-мутная пересыпь золотых блесток и мелких самородков. Румяный, седобородый Нил будто опьянел: он готов пуститься в пляс. Люди ликовали: они вырвали золото из недр земли. Ну, ясное дело, и им кой-что перепадет.
О, если бы мог помыслить человек, что, может быть, думают в безмолвии своем эти первозданные золотые блестки! Люди ослепленно ликовали: «Мы покорили золото, что хотим с ним, то и делаем». Золото смеялось им в ответ: «Я покорило человека. Весь мир да поклонится моему величию и да послужит мне».

— Эх, милый!.. — вздохнул он. — Понимаю, понимаю. Только вот что тебе скажет Филька Шкворень: убивец Филька в вере Христовой тверд. Одно дело по приказу убить, другое дело — по разбойной волюшке своей. Филька Шкворень по приказу убьет кого хочешь и не крякнет… Этот грех так себе, пустяшный, отмолить его — раз плюнуть, а царь небесный до человеков милостив… А вот ежели своевольно человека укокошить по великой ли, по малой ли корысти, тогда держись… Тогда, ежели не приведет Господь спокаяться, гореть убивцу в неугасаемом аду… Вот как, сударик, вот как… — Бродяга нахлобучил картуз, нервно позевнул и торопливым движеньем руки закрестил свой рот.

— …Вот, допустим, белки, — говорил Шапошников, заплетаясь языком и ногами. — Это животное стадное, то есть опять вы видите здесь принцип социальных отношений… Общественность в муравьином царстве тоже известна.
— Ваши муравьи — плевок. Чего они понимают, чего они видят, ползуны ничтожные?
— Ого! — воскликнул ссыльный и неуклюже повернулся на каблуках. — Да они побольше нас с вами видят, или, например, пчелы, трутни: у них в каждом глазу двадцать шесть тысяч глазков сидит, они, может быть, ультрафиолетовые лучи видят…
— Наплевать мне на лучи-то ихние.
— Или белка… Ведь когда переселяется белка стадами, она срывает грибы и нанизывает их на сучья, а сама дальше, дальше, за тыщу верст. Видали на деревьях черненькие такие грибы, высохшие, великолепные грибы, маслята? А кому они предназначаются? А? Да тем белкам, которые сзади пойдут, может быть, через год… Ешь! Это, по-вашему, не общественность?
— Дуры ваши белки.
— А кто же не дурак, позвольте вас спросить?
— Орел.
— Орел? А какая же от орла польза?
— Да черт с ней, с пользой-то, — сказал Прохор, сияя от рябиновки и от прилива сил. — Орел в облаках. Орел все видит. Куда хочет летит, что хочет делает. Орел — свобода!
— Ого!
— Захочет орел жрать, камнем вниз — и из вашей дуры белки кишки вывалятся. Захочет — муравьиную кучу крылом сметет. Орел — сила.
— Ого! Да вы, я вижу, индивидуалист.
— Я? Я просто — Прохор Громов.