Человек, который спит

Это и есть твоя жизнь. Это — твое. Ты можешь точно подсчитать свое жалкое имущество, четко подытожить свою первую четверть века. Тебе двадцать пять лет, у тебя двадцать девять зубов, три рубашки и восемь носков, несколько книг, которые ты уже не читаешь, несколько пластинок, которые ты уже не слушаешь. Тебе не хочется вспоминать о чем-то другом, о семье, учебе, любовных увлечениях, друзьях, каникулах, планах на будущее. Ты путешествовал и ничего не вынес из своих путешествий. Ты сидишь, и тебе хочется только ждать, ждать лишь того момента, когда ждать будет уже нечего: пусть придет ночь, пробьют часы, пролетят дни, сотрутся воспоминания.

Это не значит, что ты ненавидишь людей: за что тебе их ненавидеть? За что тебе ненавидеть самого себя? Если бы эта принадлежность к роду человеческому не сопровождалась невыносимым грохотом, если бы за два-три жалких шага, сделанных в животном царстве, не приходилось платить постоянным несварением слов, проектов, великих начинаний! Однако движение вспять, стояние на месте, несовершенный поворот головы покупаются слишком дорогой ценой: жизнь оборачивается жаровней, котлом, печкой, миллиардами предупреждений, побуждений, предостережений, восторгов, разочарований, нескончаемым барахтаньем в ограничениях; жизнь — вечная машина, созданная для того, чтобы производить, крушить, заглатывать, торжествовать по поводу обойденной западни, вновь начинать все сначала; жизнь — механизм, незаметно навязывающий свой диктат и стремящийся управлять каждым днем, каждым часом твоего жалкого существования!
Ты почти не жил, но уже все сказано, все кончено. Тебе всего лишь двадцать пять лет, но твой путь уже окончательно прочерчен. Роли, этикетки уже заготовлены: с ночного горшка в младенчестве до инвалидной коляски в старости все сиденья уже здесь, они ждут своей очереди. Твои приключения так хорошо описаны, что никто даже глазом не моргнет в ответ на твой самый яростный протест. Ты можешь выходить на улицу и сбивать шляпы с прохожих, посыпать голову пеплом, ходить босиком, публиковать манифесты, стрелять из револьвера в тиранов, все тщетно: тебе уже постелили в спальне сумасшедшего дома, тебе уже накрыли за столом проклятых поэтов. Пьяный корабль, жалкое чудо: Хараре — это ярмарочный аттракцион, организованный туризм. Все предусмотрено, все приготовлено вплоть до мельчайших деталей: великие порывы души, холодная ирония, щемящая тоска, переполняющие чувства, экзотика, невероятное приключение, отчаяние. Ты не продашь свою душу дьяволу, ты не обойдешь полмира в сандалиях, чтобы броситься в Этну, ты не разрушишь седьмое чудо света. Все уже готово для твоей смерти: уже давно отлито ядро, которое тебя сметет, уже назначены плакальщицы, которые пойдут за твоим гробом.
К чему карабкаться на вершины самых высоких холмов, если затем все равно предстоит спускаться, и как сделать так, чтобы — уже спустившись — не рассказывать потом всю оставшуюся жизнь о том, как ты сумел подняться? К чему делать вид, что ты живешь? К чему продолжать? Неужели ты не знаешь все, что с тобой произойдет? Не был ли ты уже тем, кем должен был стать: сыном, достойным своих родителей, славным бойскаутом, прилежным учеником, который мог бы учиться лучше, другом детства, троюродным братом, бравым солдатом, бедным молодым человеком? Еще несколько усилий, хотя не усилий, а несколько лет, и ты станешь средним служащим, уважаемым коллегой. Хорошим мужем, хорошим отцом, хорошим гражданином. Ветераном. Как лягушка, ты будешь взбираться, с прута на прут, по решетке общественного успеха. Из богатой на оттенки гаммы ты сможешь выбрать статус, который лучше всего подойдет твоим желаниям, он будет тщательно подогнан под твои мерки: станешь ли ты кавалером какого-нибудь ордена? Эрудитом? Гурманом? Знатоком женских сердец и форм? Любителем животных? Будешь в часы досуга терзать на расстроенном пианино сонаты, которые тебе ничего плохого не сделали? Или же сидеть в кресле-качалке и курить трубку, повторяя про себя, что жизнь все же хорошая штука?
Нет. Ты предпочитаешь быть недостающей деталью головоломки. Ты легко отделываешься, ты выходишь из игры. Ты не оставляешь себе никаких вариантов, ты ничего не ставишь на карту. Ты упускаешь шанс, опускаешь руки, пускаешь на самотек, спускаешь вчистую, выбрасываешь на ветер, хлопаешь дверью, уходишь на все четыре стороны, не оглядываясь назад.
Ты больше не будешь слушать правильные советы. Ты больше не будешь расспрашивать о верных средствах. Ты пойдешь своей дорогой, ты будешь рассматривать деревья, воду, камни, ты будешь разглядывать небо, свое лицо, облака, потолки, пустоту.
Ты остаешься рядом с деревом. Ты даже не просишь, чтобы шум ветра в листве стал твоим оракулом.

Ты — бездельник, лунатик, устрица. В зависимости от времени суток, от дней недели определения варьируются, но смысл остается почти таким же простым: ты чувствуешь себя непригодным для того, чтобы жить, действовать, вершить; тебе хочется лишь длиться, тебе не хочется ничего кроме ожидания и забвения.

Как правило, современная жизнь не очень одобряет подобную позицию: ты всегда замечал, как вокруг тебя приветствовали энтузиазм, активность, великие проекты: примером всегда был человек, смотрящий вперед, человек, глядящий за горизонт, человек, устремленный в завтрашний день. Ясный взор, волевой подбородок, уверенная поступь, втянутый живот. Целеустремленность, инициативность, находчивость, триумфальный успех прочерчивают чересчур ясный путь чересчур образцовой жизни, рисуют свято-пресвято чтимые образы победителя в борьбе за выживание.

Тебе не разорвать заколдованный круг одиночества. Ты — одинок, и ты никого не знаешь; ты никого не знаешь, и ты — одинок. Ты видишь, как другие собираются, прижимаются, защищаются, обнимаются. Но ты — потухший взглядом — всего лишь прозрачный призрак, прокаженный цвета стены, силуэт, уже обращенный в пыль, занятое место, к которому никто не подходит. Ты навязываешь себе надежду на невозможные встречи. Но не для тебя блестит кожа, медь, дерево, не для тебя рассеивается свет и приглушаются звуки. Ты — одинок, несмотря на тяжелеющий дым сигарет, несмотря на Лестера Янга или Колтрейна, одинок в ватном тепле баров, на пустынных улицах, где отдаются твои шаги, несмотря на сонное соучастие и сочувствие последних открытых бистро.

Тебе всего лишь двадцать пять лет, но твой путь уже окончательно прочерчен. Роли, этикетки уже заготовлены: с ночного горшка в младенчестве до инвалидной коляски в старости все сиденья уже здесь, они ждут своей очереди. Твои приключения так хорошо описаны, что никто даже глазом не моргнет в ответ на твой самый яростный протест. Ты можешь выходить на улицу и сбивать шляпы с прохожих, посыпать голову пеплом, ходить босиком, публиковать манифесты, стрелять из револьвера в тиранов, все тщетно: тебе уже постелили в спальне сумасшедшего дома, тебе уже накрыли за столом проклятых поэтов.