Белеет парус одинокий. Хуторок в степи

Сколько бы ни смотреть на море - оно никогда не надоест. Оно всегда
разное, новое, невиданное.
Оно меняется на глазах каждый час.
То оно тихое, светло-голубое, в нескольких местах покрытое почти белыми
дорожками штиля. То оно ярко-синее, пламенное, сверкающее. То оно играет
барашками. То под свежим ветром становится вдруг темно-индиговым, шерстяным,
точно его гладят против ворса. То налетает буря, и оно грозно преображается.
Штормовой ветер гонит крупную зыбь. По грифельному небу летают с криками
чайки. Взбаламученные волны волокут и швыряют вдоль берега глянцевитое тело
дохлого дельфина. Резкая зелень горизонта стоит зубчатой стеной над бурыми
облаками шторма. Малахитовые доски прибоя, размашисто исписанные беглыми
зигзагами пены, с пушечным громом разбиваются о берег. Эхо звенит бронзой в
оглушенном воздухе. Тонкий туман брызг висит кисеей во всю громадную высоту
потрясенных обрывов.
Но главное очарование моря заключалось в какой-то тайне, которую оно
всегда хранило в своих пространствах.

Отгрызаясь таким образом от наседавших на него старых друзей-товарищей, Терентий жмурился и улыбался, растянув рот до ушей. Он с удовольствием посматривал вокруг, читая вслух названия лодок, окружавших его.
– «Соня», еще одна «Соня», и еще «Соня», и опять «Соня», и «Соня» с Люстдорфа, и еще три «Сони» с Ланжерона! Вот это да! Восемь Соней, один я! «Надя», «Вера», «Люба», «Шура», «Мотя»… Ой, мамочка-мама! Куда мы заехали? Вертай назад! – кричал он, с притворным ужасом закрывая картузиком лицо.
Кроме этих шаланд, было еще штуки четыре «Оль», штук шесть «Наташ», не меньше двенадцати «Трех святителей» и еще одна большая очаковская шаланда с несколько странным, но завлекательным названием: «Ай, Пушкин молодец».

Тем временем отец и Павлик, очевидно и не подозревавшие об опасности, занялись дыней.
В суровой полотняной наволоке с вышитыми по углам четырьмя букетами, полинявшими от стирок, лежал десяток купленных по копейке дынь. Отец вытащил одну – крепенькую, серовато-зеленую канталупку, всю покрытую тончайшей сеткой трещин, и, сказав: «А ну-ка, попробуем этих знаменитых дынь», аккуратно разрезал ее вдоль и раскрыл, как писанку. Чудесное благоухание наполнило дилижанс.
Отец подрезал внутренности дыни перочинным ножичком и ловким, сильным движением выхлестнул их в окно. Затем разделил дыню на тонкие аппетитные скибки и, уложив их на чистый носовой платок, заметил:
– Кажется, недурственная дынька.
Павлик, нетерпеливо ерзавший на месте, тотчас схватил обеими ручонками самую большую скибку и въелся в нее по уши. Он даже засопел от наслаждения, и мутные капли сока повисли у него на подбородке.
Отец же аккуратно положил в рот небольшой кусочек, пожевал его, сладко зажмурился и сказал:
– Действительно, замечательно!
– Наслаждец! – подтвердил Павлик.
Тут Петя, у которого за спиной происходили все эти невыносимые вещи, не выдержал и, забыв про опасность, кинулся к дыне.