Алексей Федорович Лосев. Сергей Сергеевич Аверинцев

У Флоренского все дрожит, каждая фраза дрожит. Это уже новое ощущение времени. Он в этом отношении декадент. Но Флоренский прекрасно разбирался в православии, не то что Бердяев. Флоренский не только знает догматы, но так их глубоко чувствует, так проникновенно, что никто в 19, а тем более в 20 веке не сравнится. Булгаковское богословие это академия, а Флоренский социально трепетал.
Николай Александрович Бердяев любил поговорить. Это была его потребность, так что однажды он заметил: как же так, я еще сегодня не говорил! Говорил он обычно сдержанно, рассудительно. Не так страстно, как в «Смысле творчества». Бердяев оратор-писатель. Совершенно блестяще же пишет. Но речь у него была спокойная, неагитационная, доступная. Когда разогнали его Вольную академию свободного духа, он сказал: «Ну ладно, буду говорить дома». Франк и Ильин мне об этом сказали.

А. Лосев

Он [Лотман] хороший литературовед, но одного не чувствует: что художественное произведение кроме всех содержащихся в нем знаков, всех составляющих его структур, всех операций с ними есть еще и просто оно само и что это целое, помимо всех входящих в него структур, по закону совпадения противоположностей есть еще одна новая структура.
Структуралисты поэтому говорят о знаках, а не о символах. По-моему же в конечном счете действует всё-таки символ. Хотя понятие это дискредитировано, его надо воскрешать в новом духе.

Русским, думает он [С. Аверинцев], власть несвойственна, и это видно с первых страниц летописей, которые всё равно, правдивы или нет, но уникальны и характерны. Русский думает о том, как бы не брать власть, власть русскому чужда. И другая грань той же мысли, сами протяните невидимую нитку: плохо доставалось государствам, которые изгоняли евреев, так была наказана Испания, так Германия. — Половинчатость или, что в данном случае то же, мудрость России проявляется в том, сказал я, что тут изгнали только половину евреев.

Возрождение оборотень, не ухватишь. Такой сумбурной эпохи, такого переплетения я не слыхал. Схватишь за рукав, а это не рука, а нога; схватишь за ногу, а это не нога, а нос... Оборотень. У Боттичелли хрупкость, слабость субъекта. У Леонардо бахвальство тоже только показное. Это чеховский герой, Леонардо да Винчи. Конечно, на первое место выходит субъект. Но ведь что получилось? Само себя возрождение снимает. Посмотри Шекспира: эти титаны мысли друг друга поедают, уничтожают. Судьбу отвергли, но появляется судьба неведомых законов психики. И у Джордано Бруно субъект расплывается в пантеистическом начале. Это несравнимо ниже не только Николая Кузанского, но и флорентийской академии. А декартовское cogito ergo sum — это уже не возрождение.
Время обыденное, оно ущербное. Вот вечность — это мгновение, в котором зажато всякое время.

А. Лосев

Брюсов большой подвиг совершил переводом Энеиды, но он пошел путем полной поломки русского языка. Ты можешь читать его по-русски и представлять себе латинский стиль Вергилия. Это конечно небывалый переводческий подвиг. У Адриана Пиотровского в отличие от Брюсова другое: Пиотровский просто заново создал стиль Аристофана по-русски. Это не перевод, это соавторство. С точки зрения филолога-классика переводом такое считаться не может. Но среди филологов-классиков очень редко появляется чувство красоты.