Былое. Давно прошедшие счастливые дни

Покидая Поречье, вероятно навеки, я провела последний вечер пред камином кабинета мужа, сжигая все семейные письма, которые носила со дня моей помолвки с мужем; его письма и записки, письма и наставления моей матери во время первой моей с ней разлуки после свадьбы, позднейшие ее письма, письма детей и добрых знакомых и родных. Жгла и плакала, но, судя по тому, что произошло на Руси, думаю, что поступила разумно. Покинули мы Москву в октябре 1917 года, в те несчастные дни, когда бомбардировали Кремль и брали генерал-губернаторский дом. Наш дом имел несчастье находиться в Леонтьевском переулке, почти на задах генерал-губернаторского дома, и привлекал слишком сильно внимание осаждающих, что заставило нас перебраться в одну из квартир нашего чернышевского особняка, но и там не было покоя: снаряды летали вокруг нас, гром выстрелов слышался даже и ночью, и кроме того, несколько раз в сутки нас посещали банды большевиков, уверяя, что мы стреляем из окон и с крыши, осматривая у нас все, начиная с кроватей и кончая иконами и чемоданами. Жить в этом аду было невозможно, и мы, сговорившись с сыновьями и знакомыми, с трудом и за очень большую цену добыли билеты в Крым и доехали в большой тесноте и большую часть поездки в переполненных вагонах 3-го класса до Ессентуков.

Думаю, что мы все виноваты, что вся Россия ответственна за невинно перенесенные муки несчастной царской семьи и что день ее мученической кончины, то есть 16—17 июля, должен быть ежегодно отмечен как церковью, так и всем населением, особым настроением, особыми церковными службами, особой великой народной скорбью. Скорбь эта невольно увеличивается тем обстоятельством, что вскоре по убиении их величеств та же участь выпала и на долю великой княгини Елизаветы Федоровны, которую вся Москва считала святой и жизнь которой протекала в молитве, добрых делах и помощи, оказываемой ею беднейшим слоям народонаселения.

Сезон был блестящий, балы повторялись неустанно и были часто посещаемы молодыми великими князьями Николаем и Михаилом Николаевичами, которые придавали им своей веселостью большое оживление. Стали возвращаться из ссылки декабристы и сделались любимыми гостями всей нашей знати; держались они приветливо и просто и видимо радовались тому, что их молодежь, родившаяся в Сибири, была ласково принята нами. Появился среди наших кавалеров и граф Лев Николаевич Толстой, вернувшийся с Кавказа и уже создавший свое «Детство» и «Отрочество» и роман «Казаки». Он усердно танцевал, знакомился, ухаживал, носился сам с собой и искал везде и во всех, по собственному признанию, героев и героинь для будущих своих произведений. Много мазурок просидела я с ним, спорила без конца о его героях и героинях, о суете мирской, о призвании человека, о соблазнах, вносимых в народные массы нашею роскошью и балами, и... остаюсь при своем мнении, что у него на чердаке уже и тогда не все было в порядке.

Наступает день коронования. Встает светлый, солнечный день; с раннего утра Москва на ногах. Гудят московские колокола, несметные толпы народа стремятся в Кремль, чтобы занять какое-либо место, чтобы хотя издалека увидать венценосного повелителя во всем его орнате, присутствовать на его обходе Соборов, его появлении на Красном крыльце, с которого монархи имели обычай кланяться народу. Мы одеваемся, с трудом пробираемся в Боровицкие ворота, через толпу народа подъезжаем ко Дворцу и занимаем место в Александровской зале, предназначенной для городских дам. Но вот первый удар колокола; двери из Екатерининской залы широко растворяются, появляется царская семья в сопровождении блестящей свиты. Торжественно проходят они по залам, спускаются с Красного крыльца и направляются в Успенский собор, где, в дверях, приветствует и благословляет ее московский митрополит Филарет. Государь и государыня, царские дети, великие князья и княгини, часть свиты и представители сословий и народностей, вызванные в Москву, иноземные послы размещаются на приготовленные им места. Начинается литургия и акт коронования. Говорить обо всем этом не буду, во-первых, потому, что нам, простым смертным, не было места в соборе, а во-вторых, потому, что о коронации писано уже много и более подробно чем то, что я могла бы сказать. Мы же спускаемся с Красного крыльца и спешим занять места на трибунах, устроенных между соборами, чтобы видеть государя после его помазания и присутствовать при его шествии в Архангельский собор и его поклоне народу с Красного крыльца.Гудевшие колокола вдруг замолкают; притихает и опускается на колени толпа народа, теснящаяся вокруг соборов и трибун: это царь коленопреклоненно приносит обещание служить народу, своей разноплеменной родине. Помолился государь и над могилами своих предков, приложился к мощам царевича Димитрия; при криках «ура»миллионной толпы, привете всех окружающих и молитвенных возгласах народа, благословляющего помазанника Божьего, он восходит на Красное крыльцо, торжественно кланяется народу и возвращается во дворец.Нескоро опомнились мы от всего виденного и прочувствованного, нескоро захотелось покинуть дивную и трогательную картину, нас окружающую; нескоро замолкли торжественные «ура»; нескоро тронулись толпы народа. Мы с трудом пробрались до парадной двери Дворца, разыскали свою карету и добрались до дома, тихо подвигаясь по улицам, заполненным народом.

Меня взяли в Петербург на свадьбу двоюродной сестры, Александровой, и мать моя, бывшая фрейлиной императрицы Александры Федоровны, воспользовалась этим случаем, чтобы просить представления у ее величества, которую не видела 16 лет, т.е. со дня своей свадьбы, после которой, как упомянуто выше, поселилась с мужем —моим отцом в Малороссии, где и жила безвыездно до переезда в Мос*кву. Вдовствующая императрица весьма скоро и любовно приняла мою мать, урожденную Святополк-Четвертинскую, отец и семья которого были облагодетельствованы покойным государем, долго продержала ее у себя, расспрашивая о ее житье-бытье в Малороссии, о ее муже, о его занятиях как предводителя дворянства и помещика, о детях, о возможности их воспитания в глухой деревне и, узнав, что мать привезла с собой в Петербург старшую 14-летнюю дочь, потребовала, чтобы за мной был послан экипаж и чтобы меня привезли без всяких приготовлений, в том платье, в котором застанет меня посланный. Мать моя предложила поехать за мной, но императрица этому воспротивилась, говоря, что желает видеть, как я воспитана и как я справлюсь с тою неожиданностью, которая выпала на мою долю. Мать должна была покориться воле ее величества, наскоро написала несколько строк тете Александровой и отослала за мной карету. Тетя немедленно отправила меня со старушкой гувернанткой своей дочери, и меня привезли во дворец; гувернантку оставили в одной из гостиных, а меня лакей довел до покоев ее величества и, открыв дверь, доложил: «княжна Шербатова». Я остановилась у закрытой двери и оцепенела от страха и удивления: предо мной открылась роскошная комната, которой я и во сне никогда не видала, а в глубине ее на кресле немолодая, но чудной красоты женщина в глубоком трауре. Стоя у дверей, я низко присела, но, когда послышался ласковый голос:«Avancez, аvancez, mon enfant», я поняла, что предо мной Императрица, подошла ближе, присела еще раз и только тогда посмела решительно подойти к креслу, когда ее величество протянула мне руку. Я ее крепко поцеловала и, чувствуя, что императрица притягивает меня к себе, стала на колени и в слезах опустила голову на ее колени. Императрица, поняв мое смущение, гладила мои волосы, успокаивала меня и позвала мою мать, которой было приказано до моего появления уйти в соседнюю комнату. Успокоив меня своей лаской и похвалой, императрица стала мало-помалу расспрашивать меня об уроках, о сестре и братьях и, узнав, что я считаю своей обязанностью помогать гувернантке в ее воспитательной части, ласково подтрунивала надомной, уверяя, что я, вероятно, очень строгая воспитательница. Обворожив нас своим обращением, императрица отпустила нас, запечатлев в моей душе вечную благодарность за столь милостивый прием, которым ее величество дала мне на всю жизнь пример того простого и ласкового обращения, которого следует придерживаться в наших отношениях к людям.

Перечитывая строки, посвященные семье бабушки Щербатовой, моему отцу и двоюродному брату Савичу, не могу мысленно не провести параллели между этими скромными деятелями на ниве страны родной и теми велеречивыми проповедниками, которых расплодилось так много за последние годы на несчастной Руси. Первые, живя среди крестьянства, умели привлечь его к себе и, разделяя с ним и радости и горе, вносили в его среду и грамотность, и более усовершенствованные орудия, и некоторую потребность к улучшению их быта и обстановки. Устраивались разные мастерские, которые были также полезны помещикам, как и крестьянам; пряли и ткали все необходимое как для мужчин, так и для женщин, как для зимы, так и для лета, и это позволяло всем оставаться дома и не тратить здоровья на фабриках. Все были сыты, здоровы и довольны и жили потому мирно и согласно между собой. Вторые же — во имя равноправия, свободы и любви — залили Россию кровью, разорили всех и погубили Россию.