Владимир Лакшин. Собрание сочинений в 3 томах. Том 2. А. Н. Островский

И все же окружение драматурга влияло и на него. Конечно, он останется далек от фанатического одушевления, которое заставит молодого Зедергольма на одном из дружес-ких собраний вскричать, что он убьет Петра, и изорвать в клочья свою студенческую фуражку в знак того, чтобы его, немца, считали отныне русаком и православным. (Позднее и станет Зедергольм оптинским старцем Климентием.) Островский никогда не будет отличаться истовым благочестием, как заделавшийся вскоре настоящим мистиком Тертий Филиппов, будущий сенатор и «епитроп Гроба Господня», но полюбит ходить на пасху в Кремль и будет встречать заутреню с Провом Садовским на площади перед Благовещенским собором.

В своих статьях, как и в поэзии, как и в жизни, Григорьев горит, захлебывается, исповедуется, проповедует, начина-ет издалека и забывает кончить, увлекается вмиг и безоглядно разочаровывается. Он весь — романтическое пламя.

Его сжигает стремление к абсолюту. Он вышел в мир рыцарем истины и свободы, но истину он жаждет немедленно и безраздельно, а свободу признает лишь полную и безуслов-ную, провозглашая, что «все несвободное есть софизм или сознательно, или бессознательно подлый» .

Лев Толстой, пытаясь как-то определить художественный тип, соединявшийся в его представлении с Аполлоном Григорьевым, напишет одно слово: «Распущенность».

Достоевский в записных книжках отметит «декламаци-онность» натуры Аполлона: «Это вечно декламирующая душа» 6.

Поэт Яков Полонский станет вспоминать: «Я знал Григорьева как идеально благонравного и послушного мальчика в студенческой форме, боящегося вернуться домой позднее девяти часов вечера, и знал его как забулдыгу. - Помню Гри-горьева, проповедующего поклонение русскому кнуту — и поющего со студентами песню, им положенную на музыку:

"Долго нас помещики душили, становые били!". Помню его не верующим ни в бога, ни в черта — и в церкви на коленях, молящегося до кровавого пота. - Помню его как скептика и как мистика, помню его своим другом и своим врагом. —  Правдивейшим из людей и льстящим графу Кушелеву и его ребяческим произведениям!»?

И все же — и для одного, и для другого, и для третьего - Григорьев останется привлекателен напором своих страстей, стихийной искренностью.

«Всякое впечатление обращается у меня в думу, - признается Ап. Григорьев, — всякая дума переходит в сомнение, и всякое сомнение обращается в тоску». В «Переписке» Гоголя, которая привлечет его, как всегда привлекает все непризнанное и гонимое, он услышит вопрос, подрывающий его «безверие»:

«Обязан ли человек ответственностью, и человек духа в осо-бенности?» Если раньше, в согласии с Белинским и Герце-ном, он искал источник зла в социальной среде, традициях и обстоятельствах, то теперь он ищет причину неустройства мира в противоречиях самого душевного нутра человека. Вопрос Герцена «Кто виноват? » он адресует больше к личности, чем к обществу, как бы предвосхищая всем этим эволюцию другого бывшего петрашевца - Федора Достоевского.

Вырвавшись, казалось, «из разных безди умственного и морального опьянения»*, как напишет он в своей ранней исповеди Погодину, Аполлон Григорьев не обретает душевного покоя и ясности. Ему все недостает положительной почвы, «веры», как он говорит, которую не может для него возместить скептическое отрицание, хотя по-прежнему на многое в самодержавной России он смотрит с отвращением. Одно время он увлекается масонством. Традиционное религиозное чувство подорвано в нем с юности, поколеблен и обретенный было социалистический идеал... Это оставляет для Ап. Григорьева одну возможность - смутно, ощупью пробираться к вере в то, что кажется безусловно надежным и лежит вне личного эгоистического сознания — в народ, нацию.