Сергей Довлатов. Избранное

...Однако я страдал и мучился. Ведь каждый из нас есть лишь то, чем себя ощущает. А я ощущал себя глубоко и безнадежно несчастным.

Бескорыстное враньё — это не ложь, это поэзия.

Бывало, что я напивался и тогда звонил ей.

— Это мистика! — кричал я в трубку. — Самая настоящая мистика… Стоит мне позвонить, и ты каждый раз говоришь, что уже два часа ночи…

Затем он сел и уставился на меня долгим, грустным, почти трагическим взглядом. Его улыбка выражала несовершенство мира и тяжёлое бремя ответственности за чужие грехи. Лицо, те не менее, оставалось заурядным, как бельевая пуговица.
Портрет над его головой казался более одушевленным.(Лишь к середине беседы, я вдруг понял, что это не Дзержинский, а Макаренко).

Хорошего редактора я встретил лишь однажды. Кажется, на Ленфильме. Это была некая Хелли Руммо. Она была эстонка и едва говорила по-русски. Слабое знание языка придавало ее высказываниям особую четкость. Она говорила:
– Сценарий хороший. Значит, его не примут…

— Вы говорили о Пастернаке и Булгакове. Со мной произошла абсолютно такая же история. Мой лучший роман «Вернись, сперматозоид!» подвергся нападкам цензуры. Его отказались приобрести две школьные библиотеки в Коннектикуте и на Аляске. Предлагаю создать международную ассоциацию жертв цензуры!..
— Не вернется, — шепнул сидящий позади меня Гурфинкель.
— Кто?
— Сперматозоид, — ответил Гурфинкель. — Я бы не вернулся. Ни при каких обстоятельствах.

У нас есть свобода и молодость. А свобода плюс молодость вроде бы и называется любовью.
Помню ожидание любви. Буквально каждую секунду я чего-то жду. Как в аэропорту, где ты поджидаешь незнакомого человека. Держишься на виду, чтобы он могу подойти и сказать: "Это я".

Борька пьяный и Борька трезвый настолько разные люди, что даже не знакомы друг с другом.

Если писатель хороший, редактор вроде бы не требуется. Если плохой, то редактор его не спасёт.

— Михаил Владимирович нездоров, — сказала она.
— Пьяный, что ли? — спрашиваю.
— Как свинья. Это ты его напоил?
— Ничего подобного. И вообще, я на работе.
— Ну, прости.