И. А. Гончаров. Собрание сочинений в восьми томах. Том 3

— Что же, он меня зверем изобразил: что я глотаю людей?..
— Нет, не глотаете, а позволяете себе по какому-то праву оскорблять их.
— И вы поверили?
— До нынешнего дня — нет.
— А нынче?
— А нынче верю.
Общий ужас и изумление. Некоторые чиновники тихонько вышли в залу и оттуда слушали, что будет далыне.
— Что так, — с изумлением и высокомерно спросил Тычков, нахмурив брови. — Почему?
— А потому что вы сейчас оскорбили женщину.
— Слышите, Татьяна Марковна!
— Борюшка! Борис Павлыч! — унимала она.
— Эту… эту старую модницу, прельстительницу, ветреницу… — говорил Нил Андреич.
— Что вам за дело до нее? и кто вам дал право быть судьей чужих пороков?

— Любовь — ложь?
— Да, это «святая, глубокая возвышенная любовь» — ложь! Это сочиненный, придуманный призрак, который возникает на могиле страсти. Это люди придумали, как придумали казенную палату, питейные кoнторы, моды, карточную игру, балы! Возвышенная любовь — это мундир, в который хотят нарядить страсть, но она беспрестанно лезет вон и рвет его. Природа вложила только страсть в живые организмы, другого она ничего не дает. Любовь — одна, нет других любвей! Возьми самое вялое создание, студень какую-нибудь, вон купчиху из слободы, вон самого благонамеренного и приличного чиновника, председателя, — кого хочешь: все непременно чувствовали, кто раз, кто больше — смотря по темпераменту, кто тонко, кто грубо, животно — смотря по вoспитанию, но все испытали раздражение страсти в жизни, судорогу, ее муки и боли, это самозабвение, эту другую жизнь среди жизни, эту хмельную игру сил... это блаженство!..
Он остановился.
— Ну? — с нетерпением сделала она.
— Ну, — продолжал он бурно, едва успевая говорить, — на остывший след этой огненной полосы, этой молнии жизни, ложится потом покой, улыбка отдыха от сладкой бури, благородное воспоминание к прошлому, тишина! И эту-то тишину, этот след люди и назвали — святой, возвышенной любовью, когда страсть сгорела и потухла... Видишь ли, Вера, как прекрасна страсть, что даже один след ее кладет яркую печать на всю жизнь, и люди не решаются сознаться в правде — то есть что любви уж нет, что они были в чаду, не заметили, прозевали ее, упиваясь и что потом вся жизнь их окрашена в те великолепные цвета, которыми горела страсть!.. Это окраска — и есть и любовь, и дружба, и та крепкая связь, которая держит людей вместе иногда всю жизнь... Нет, ничто в жизни не дает такого блаженства, никакая слава, никакое щекотанье самолюбия, никакие богатства Шехерезады, ни даже творческая сила, ничто... одна страсть!
...
— Страсть — это постоянный хмель, без грубой тяжести опьянения, продолжал он, — это вечные цветы под ногами. Перед тобой — идол, потому хочется молиться, умирать за него. Тебе на голову валятся каменья, а ты в страсти думаешь, что летят розы на тебя, скрежет зубов будешь принимать за музыку, удары от дорогой руки покажутся нежнее ласк матери. Заботы, дрязги жизни, все исчезнет — одно бесконечное торжество наполняет тебя — одно счастье глядеть вот как… на тебя… (он подошел к ней) — взять за руку (он взял за руку) и чувствовать огонь и силу, трепет в организме...

... Я даже, кажется, уверую в то, чего не бывает и во что все перестали верить — в дружбу между мужчиной и женщиной. Ты веришь, что такая дружба возможна, Вера?
— Почему — нет, если бы такие два друга решились быть взаимно справедливы?..
— То есть — как?
— То есть уважать свободу друг друга, не стеснять взаимно один другого: только это редко, я думаю, можно исполнить. С чьей-нибудь стороны замешается корысть… кто-нибудь да покажет когти… А вы сами способны ли на такую дружбу?
— А вот увидишь: ты повелевай и посмотри, какого раба приобретешь в своем друге…
— Вот и нет справедливости: ни раба, ни повелителя не нужно. Дружба любит равенство.