Ваша оценкаРецензии
Аноним23 августа 2017 г.Читать далееВо всех книгах Гюго есть нечто, что дотронется до души самого черствого человека. Подобные метафоры я не встречала ни у одного автора. В романе "Девяносто третий год" идет борьба монархии и республики, революции и старых устоев, долга и совести. Здесь показано на что способен отчаявшийся человек, который пытается достичь своей цели, самого дорогого в жизни. У всех эти цели разные.
Мать, ищущая своих детей, маркиз, борющийся за монархию, Говэн, защищающий свою честь и свои личные моральные принципы.Мечта молодого виконта частично сбылась в наши дни, но только частично. Его идеальный мир - утопия.
4951
Аноним25 ноября 2016 г.Перед прочтением "93-го года"...
Читать далее39 лет отвела история на царствование Людо́вику XVI (август 1754 г. —январь 1793 г.). Чтобы не запутаться в хитросплетениях и политических бурях 93-го года, начнем с главной фигуры, «ходы» которой нужно знать ДО ЧТЕНИЯ романа«93-й год» . Не забудем, что и Виктор Гюго писал свой последний роман больше 10-лет, а опубликовал его только через..81 год после описываемых им событий. Неплохо также прочесть, кто или что есть шуаны, Вандея и трехголовый «Цербер» революции …
При Людовике после созыва Генеральных штатов в 1789 году началась Великая Французская революция. Людовик сначала принял конституцию 1791 года, отказался от абсолютизма ,однако вскоре начал противодействовать радикальным мерам революционеров. Участие Франции в североамериканской войне усилило стремление к политической свободе.
Генеральные штаты собрались 5 мая 1789 года в Версале. Людовик становился то на сторону народа, то на сторону придворных, придумывая вечно не удающиеся планы государственных переворотов. 14 июля в Париже вспыхнуло восстание, Бастилия была взята народом.
15 июля король, опасаясь гражданской войны, отправился пешком в Национальное собрание и заявил, что он и нация — одно и что войска будут удалены, одобрил учреждение национальной гвардии и вернулся в сопровождении ликующей толпы.
18 сентября он утвердил декрет собрания об уничтожении остатков феодализма, переселился в Париж и впал в полную апатию; власть и влияние все больше переходили к учредительному собранию.
Людовик и вся его семья в ночь на 21 июня 1791 года тайно выехали, в сопровождении трёх телохранителей, в карете в сторону восточной границы, но были задержаны и под конвоем возвращены в Париж. Они были встречены гробовым молчанием народа, столпившегося на улицах. Людовик принёс присягу новой конституции, но продолжал вести переговоры с эмигрантами и иностранными державами
Отказ Людовика санкционировать декрет собрания против эмигрантов и мятежных священников, доказанные сношения его с иностранными государствами и эмигрантами, удаление навязанного ему патриотического министерства закончились вторжением в королевский дворец Тюильри, а привели к восстанию 10 августа и низвержению монархии .
Людовик был заключён с семьей в Тампль и обвинён в составлении заговора против свободы нации и в ряде покушений на безопасность государства. 11 декабря 1792 года начался суд над королём в Конвенте. Людовик держал себя с большим достоинством и, не довольствуясь речами избранных им защитников, сам защищался против взводимых на него обвинений, ссылаясь на права, данные ему конституцией. Вечером 16 января 1793 года началось голосование депутатов, вызываемых поимённо. Через 24 часа Людовик был приговорён к смертной казни большинством голосов: 387 против 334, при этом 26 голосов за смертную казнь были с оговоркой об отсрочке её исполнения.
18 января новым голосованием Конвента в отсрочке было отказано. Людовик с большим спокойствием выслушал приговор.
20 января бывший телохранитель короля Пари убил в ресторане Пале-Рояля депутата Конвента Луи Мишеля Лепелетье де Сен-Фаржо, голосовавшего за казнь короля.
21 января 1793 года Людовик XVI взошёл на эшафот. Когда Людовика XVI вели на эшафот из Тампля, он спросил у палача, как у последнего человека, к которому он мог обратиться: — Братец, скажи, что слышно об экспедиции Лаперуза? Его последними словами на эшафоте были: «Я умираю невинным, я невиновен в преступлениях, в которых меня обвиняют. Говорю вам это с эшафота, готовясь предстать перед Богом. И прощаю всех, кто повинен в моей смерти».
В феврале — Екатерина II издала указ о расторжении торгового договора с Францией, запрещении впускать в русские порты французские суда и в Россию — французских граждан.
10-14 марта — Начало контрреволюционного восстания в Вандее и Бретани,
Теперь можно читать «93 год» Виктора Гюго. Представление, как это было, Гюго прекрасно передает:- Столы вытаскивали на улицу и обедали тут же перед дверьми; на ступеньках церковной паперти женщины щипали корпию, распевая марсельезу; парк Монсо и Люксембургский сад стали плацем, где новобранцев обучали воинским артикулам; на каждом перекрестке работали полным ходом оружейные мастерские, здесь готовили ружья, и прохожие восхищенно хлопали в ладоши; одно было у всех на устах: "Терпение. Этого требует революция".Всем было недосуг. Все торопились. На каждой шляпе красовалась кокарда. Женщины говорили: «Нам к лицу красный колпак». Казалось, весь Париж переезжал с квартиры на квартиру. Лавчонки старьевщиков уже не вмещали корон, митр, позолоченных деревянных скипетров и геральдических лилий – всякого старья из королевских дворцов. Отжившая свой век монархия шла на слом. Ветошники бойко торговали церковным облачением. У Поршерона и Рампоно люди, наряженные в стихари и епитрахили, важно восседая на ослах, покрытых вместо чепраков ризами, протягивали разливавшим вино кабатчикам священные дароносицы. На каждом шагу красовались бюсты Франклина, Руссо, Брута и Марата.
Вот вам и контрреволюция, Вандея и восстание шуанов-«нетопырей»: -"Французская республика, единая и неделимая.Мы, Приер из Марны, представитель народа, в качестве комиссара при республиканской армии, приказываем: бывшего маркиза де Лантенака, виконта де Фонтенэ, именующего себя бретонским принцем, высадившегося тайком на землю Франции близ Гранвиля, объявить вне закона. Голова его оценена. Доставивший его мертвым или живым получит шестьдесят тысяч ливров. Названная сумма выплачивается не в ассигнатах, а в золоте. Предлагаем сельским общинам оказывать войскам всяческое содействие. Дано в Гранвиле 2 сего июня 1793 года. Подписано Приер из Марны".
-А что нам требуется? Единство. Ибо спасение в нем одном. Но надо спешить. Необходимо иметь в Париже революционное правительство. Ежели мы упустим хотя бы один час, вандейцы завтра же войдут в Орлеан, а пруссаки – в Париж. Я согласен в этом с вами, Дантон, я присоединяюсь к вашему мнению, Робеспьер. Будь по-вашему. Итак, единственный выход – диктатура. Значит – пусть будет диктатура. Мы трое представляем революцию. Мы подобны трем головам Цербера. Одна говорит, – это вы, Робеспьер; другая рычит, – это вы, Дантон…– А третья кусается, – прервал Дантон, – и это вы, Марат.
Восстание шуанов стало вторым крупным роялистским восстанием, наравне с Вандейским. - Если революция погибнет, то погибнет она по вине Вандеи. Вандея страшнее, чем десять Германий. Для того чтобы осталась жива Франция, нужно убить Вандею. Этими немногими словами Симурдэн завоевал сердце Робеспьера.
– Дело вот в чем: отныне в Вандее есть вождь. И она становится грозной силой. Это бывший маркиз де Лантенак, который именует себя принцем бретонским. Он жжет деревни, приканчивает раненых, убивает пленных, расстреливает женщин. Кроме того, он военный. И умеет воевать. В ганноверскую кампанию солдаты даже сложили поговорку: "Ришелье предполагает, а Лантенак располагает". Лантенак и был тогда настоящим командиром.. План Лантенака сводится к следующему: полмиллиона восставших крестьян плюс высадка англичан на французскую землю.
А вот самая «соль» романа! Книга третья. К- Есть Конвент, как есть Гималаи.Быть может, Конвент – кульминационный пункт истории.
При жизни Конвента, – ибо собрание людей это нечто живое, – не отдавали себе отчета в его значении. От современников ускользнуло самое главное – величие Конвента; как ни было оно блистательно, страх затуманивал взоры. Все, что слишком высоко, вызывает священный ужас. Восхищаться посредственностью и невысокими пригорками – по плечу любому; но то, что слишком высоко, – будь то человеческий гений или утес, собрание людей или совершеннейшее произведение искусства, – всегда внушает страх, особенно на близком расстоянии. Конвент впору было созерцать орлам, а его мерили своей меркой близорукие люди. Ныне он виден нам в перспективе десятилетий, и на фоне бескрайних небес, в безоблачно-чистой и трагической дали вырисовывается гигантский очерк французской революции.
14 июля – освобождение.10 августа – гроза.21 сентября – заложение основ.21 сентября – равноденствие, равновесие. Libra – Весы. По меткому замечанию Ромма, французская революция была провозглашена под знаком Равенства и Правосудия. Ее пришествие было возвещено самим созвездием. С Конвентом была открыта новая великая страница, с него началась летопись будущего.
Над головой оратора, реяли почти горизонтально три огромных трехцветных знамени, которые выходили из глубокой и разгороженной на два отделения ложи, где вечно теснился народ; древки знамен опирались на алтарь с надписью «Закон». Позади этого алтаря возвышался – на страже свободного слова – ликторский пучок,длиной с колонну. Гигантские статуи, вытянувшиеся вдоль стены, стояли как раз напротив мест, отведенных для представителей народа. Справа от председательского места красовался Ликург слева Солон, над скамьями Горы была статуя Платона. Пьедесталом статуй служили простые каменные постаменты, и расставлены они были на длинной балюстраде, опоясывающей всю залу и отделяющей публику от членов Конвента. Зрители обычно опирались на эту балюстраду. Черная деревянная рама, окаймлявшая "Декларацию прав человека", доходила до балюстрады, перерезая рисунки на стене и нарушая прямоту линий. На председательском столе стоял большой колокольчик, вернее колокол, огромная медная чернильница и переплетенный в кожу фолиант для протоколов. Случалось, что этот стол окропляла кровь, стекавшая с отрубленных голов, которые поддевали на пики и приносили в Конвент.
Справа Жиронда – легион мыслителей, слева Гора – отряд борцов.
С одной стороны – Бриссо, которому были вручены ключи от Бастилии; Барбару, которого не решались ослушаться марсельцы; Кервелеган, державший в боевой готовности Брестский батальон, расквартированный в предместье Сен-Марсо; Жансоннэ, который добился признания первенства депутатов перед военачальниками; роковой Гюадэ, которому в Тюильри королева показала однажды ночью спящего дофина; Гюадэ поцеловал в лобик спящего ребенка, но потребовал, чтобы отрубили голову его отцу; Салль, разоблачитель несуществующих заигрываний Горы с Австрией; Силлери, хромой калека с правых скамей, подобно тому как Кутон был безногим калекой – левых скамей; Лоз-Дюперре, который, будучи оскорблен одним газетчиком, назвавшим его «негодяй», пригласил оскорбителя отобедать и заявил: "Я знаю, что «негодяй» означает просто «инакомыслящий»; Рабо-Сент-Этьен, открывший свой альманах 1790 года словами: «Революция окончена!»; Кинет, один из тех, кто низложил Людовика XVI; янсенист Камюс, составитель проекта гражданского устройства духовенства, человек, который свято верил в чудеса диакона Париса, и все ночи напролет лежал, распростершись перед распятием саженной высоты, прибитым к стене его спальни; Фоше – священник, вместе с Камиллом Демуленомруководивший восстанием 14 июля; Инар, который совершил преступление, сказав: «Париж будет разрушен», в тот самый момент, когда герцог Брауншвейгский заявил: «Париж будет сожжен»; Жакоб Дюпон первым крикнувший: «Я атеист», на что Робеспьер ответил ему: «Атеизм – забава аристократов»; Ланжюинэ,непреклонный, проницательный и доблестный бретонец; Дюкос; – Эвриал при Буайе-Фонфреде Ребекки, – Пилад при Барбару, тот самый Ребекки, который сложил с себя депутатские полномочия, потому что еще не гильотинировали Робеспьера; Ришо который боролся против несменяемости секций; Ласурс, автор злобного афоризма «Горе благодарным народам!», который у ступеней эшафота отверг свои же собственные слова, гордо бросив в лицо монтаньярам: «Мы умираем оттого, что народ спит, но вы умрете оттого, что народ проснется!»; Бирото, который на свою беду добился отмены неприкосновенности личности депутатов, ибо таким образом отточил нож гильотины и воздвиг плаху для самого себя; Шарль Виллет, который для очистки совести время от времени возглашал: «Не желаю голосовать под угрозой ножа»; Луве, автор «Фоблаза», в конце жизненного пути ставший книгопродавцем в Пале-Рояле, где за прилавком восседала Лодоиска; Мерсье, автор «Парижских картин», который писал: «Все короли на собственной шее почувствовали двадцать первое января»; Марек, который пекся об «охране бывших границ»; журналист Карра, который, взойдя на эшафот, сказал палачу: «До чего же досадно умирать! Так хотелось бы досмотреть продолжение»; Виже, который именовал себя «гренадером второго батальона Майенна и Луары» и который в ответ на угрозы публики крикнул: «Требую, чтобы при первом же ропоте трибун мы, депутаты, ушли отсюда все до одного и двинулись бы на Версаль с саблями наголо!»; Бюзо, которому суждено было умереть с голоду; Валазе, принявший смерть от собственной руки; Кондорсе, которому судьба уготовила кончину в Бург-ла-Рен, переименованном в Бург-Эгалитэ, причем убийственной уликой послужил обнаруженный в его кармане томик Горация; Петион, который в девяносто втором году был кумиром толпы, а в девяносто четвертом погиб, растерзанный волчьими клыками; и еще двадцать человек, среди коих: Понтекулан, Марбоз, Лидон, Сен-Мартен, Дюссо, переводчик Ювенала, проделавший ганноверскую кампанию; Буало, Бертран, Лестер-Бове, Лесаж, Гомэр, Гардьен, Мэнвьель, Дюплантье, Лаказ,] Антибуль и во главе их второй Барнав, который звался Верньо.
С другой стороны – Антуан-Луи-Леон Флорель де Сен-Жюст, бледный, двадцатитрехлетний юноша, с безупречным профилем, загадочным взором, с печатью глубокой грусти на челе; Мерлен, из Тионвиля, которого немцы прозвали «Feuer-Teufel», «огненный дьявол»; Мерлен из Дуэ, преступный автор закона о подозрительных; Субрани которого народ Парижа 1 прериаля потребовал назначить своим полководцем; бывший кюре Лебон, чья рука, кропившая ранее прихожан святой водой, держала теперь саблю; Билло-Варенн, который предвидел магистратуру будущего, где место судей займут посредники; Фабр д'Эглантин, которого только однажды, подобно Руже де Лиллю,создавшему марсельезу, осенило вдохновение, и он создал тогда республиканский календарь, но, – увы! – вторично муза не посетила ни того, ни другого; Манюэль, прокурор Коммуны, который заявил: «Когда умирает король, это не значит, что стало одним человеком меньше»; Гужон, который взял Трипштадт, Нейштадт и Шпейер и обратил в бегство пруссаков; Лакруа, из адвоката превратившийся в генерала и пожалованный орденом Святого Людовика за неделю до 10 августа; Фрерон-Терсит, сын Фрерона-Зоила; Рюль, гроза банкирских железных сундуков, непреклонный республиканец, трагически покончивший с собой в день гибели республики; Фуше, с душой демона и лицом трупа; друг отца Дюшена, Камбулас который сказал Гильотену: "Сам ты из клуба Фельянов, а дочка твоя – из Якобинского клуба"; Жаго ответивший тому, кто жаловался, что узников держат полунагими: «Ничего, темница одела их камнем»; Жавог, зловещий осквернитель гробниц в усыпальнице Сен-Дени; Осселэн, изгонявший подозрительных и скрывавший у себя осужденную на изгнание госпожу Шарри; Бантаболь, который, председательствуя на заседаниях Конвента, знаками показывал трибунам, рукоплескать им или улюлюкать; журналист Робер, супруг мадмуазель Кералио, писавшей: «Ни Робеспьер, ни Марат ко мне не ходят; Робеспьер может явиться в мой дом, когда захочет, а Марат – никогда»; Гаран-Кулон, который гордо сказал, когда Испания осмелилась вмешаться в ход процесса над Людовиком XVI, что Собрание не уронит себя чтением письма короля, предстательствующего за другого короля; Грегуар, по началу пастырь, достойный первых времен христианства, а при Империи добившийся титула графа Грегуар, дабы стереть даже воспоминание о Грегуаре-республиканце; Амар, сказавший: «Весь шар земной осудил Людовика XVI. К кому же апеллировать? К небесным светилам?»; Руйе, который 21 января протестовал против пушечной стрельбы с Нового Моста, ибо, как он заявил: «Голова короля при падении должна производить не больше шума, чем голова любого смертного»; Шенье, брат Андре Шенье; Вадье, один из тех ораторов, что, произнося речь, клали перед собой заряженный пистолет; Танис, который сказал Моморо: «Я хотел бы, чтобы Марат и Робеспьер дружески обнялись за моим столом». – «А где ты живешь?» – «В Шарантоне». – «Оно и видно», – ответил Моморо; Лежандр, который стал мясником французской революции, подобно тому как Прайд, был мясником революции английской; «Подойди сюда, я тебя пришибу», – закричал он Ланжюинэ, на что последний ответил: «Добейся сначала декрета, объявляющего меня быком»; Колло д'Эрбуа, зловещий лицедей, скрывший свое подлинное лицо под античной двуликой маской, одна половина которой говорила «да», а другая «нет», одна одобряла то, на что изрыгала хулу другая, бичевавший Каррье в Нанте и превозносивший Шалье в Лионе, пославший Робеспьера на эшафот, а Марата в Пантеон; Женисье который требовал смертной казни для всякого, на ком будет обнаружен образок с надписью: «Мученик Людовик XVI»; Леонар Бурдон, школьный учитель, предложивший свой дом старцу Юрских гор; моряк Топсан, адвокат Гупильо, Лоран Лекуантр, – купец, Дюгем – врач, Сержан – скульптор, Давид – художник, Жозеф Эгалитэ – принц крови. И еще – Лекуант-Пюираво, который требовал, чтобы Марата особым декретом объявили «находящимся в состоянии помешательства»; неугомонный Робер Лендэ родитель некоего спрута, головой которого был Комитет общественной безопасности, а бесчисленные щупальцы, охватившие всю Францию, именовались революционными комитетами; Лебеф,которому Жире-Дюпре посвятил в своем «Пиршестве лжепатриотов» следующую строку: "Лебеф, увидев раз Лежандра, замычал". Томас Пэйн - американец и человек гуманный; Анахарсис Клотц, немец, барон, миллионер, безбожник, эбертист, существо весьма простодушное; неподкупный Леба, друг семьи Дюпле; Ровер, яркий экземпляр любителя зла ради зла, ибо искусство для искусства существует гораздо чаще, чем принято думать; Шарлье, требовавший, чтобы к аристократам непременно обращались на «вы»; Тальен, чувствительный и свирепый, которого любовь к женщине сделала термидорианцем; Камбасерес, прокурор, ставший впоследствии принцем; Каррье, прокурор, ставший впоследствии тигром; Лапланш, который в один прекрасный день воскликнул: «Я требую приоритета для пушки, дающей сигнал тревоги»; Тюрьо, который предложил открытое голосование для судей Революционного трибунала; Бурдон из Уазы, который вызвал на дуэль Шамбона, донес на Пэйна и сам был разоблачен Эбером; Фэйо, который предлагал послать в Вандею «армию поджигателей»; Таво] который 13 апреля был чем-то вроде посредника между Жирондой и Горой; Вернье, который считал необходимым, чтобы вожди жирондистов, равно как и вожди монтаньяров, пошли в армию простыми солдатами; Ревбель, который заперся в Майнце; Бурбот, под которым при взятии Сомюра убили коня; Гимберто, который командовал армией на Шербургском побережье; Жард-Панвилье, который командовал армией на побережье Ларошель; Лекарпантье, который командовал эскадрой в Канкале; Робержо, которого подстерегала в Роштадте ловушка; Приер Марнский, надевавший при инспекторской поездке по войскам свои старые эполеты командира эскадрона; Левассер, Сартский, который одним-единственным словом обрек на гибель Серрана, командира батальона в Сент-Амане; Ревершон Мор, Бернар де Сент, Шарль Ришар, Лекинио, и во главе этой группы – новоявленный Мирабо, именуемый Дантоном.
Вне этих двух лагерей стоял человек, державший оба эти лагеря в узде, и человек этот звался Робеспьер.
Внизу стлался ужас, который может быть благородным, и страх, который всегда низок. Вверху шумели бури страстей, героизма, самопожертвования, ярости, а ниже притаилась суетливая толпа безликих. Дно этого собрания именовалось «Равниной». Сюда скатывалось все шаткое, все колеблющееся, все маловеры, все выжидатели, все медлители, все соглядатаи, и каждый кого-нибудь да боялся.
Гора была местом избранных, Жиронда была местом избранных; Равнина была толпой.
И вот Вы уже переполнены революцией, ее красотой и ужасами, ее необходимостью и величавой громадой. Все и не переварить. И каков талантище Виктора Гюго!4611
Аноним9 ноября 2025 г.Не дочитала
Читать далееВиктор Гюго, как всегда, великолепен в своем слоге. Каждая фраза- это картина, каждое предложение пропитано атмосферой. Но в "93 годе" этот самый слог стал для меня и препятствием.
Сюжет настолько перегружен персонажами, философскими отступлениями и историческими деталями, что постоянно теряешь нить происходящего. Кто за кого, что происходит и почему -приходилось постоянно возвращаться. Очень тяжело читать, хотя отдельные сцены и образы безумно сильны. Классика, требующая огромного терпения.
Увы .. но дочитать я это не смогла3122
Аноним20 июля 2024 г.Быть человеком
Читать далееМой университетский преподаватель по Новой истории Европы рекомендовала ряд книг. Спустя 6 лет добралась и до Девяносто третьего года. Это пока лучшее прочитанное мной в 2024 году. Я закончила читать и хотела открыть снова!
Франция, 1793 год, война монархистов и республиканцев. По сторонам баррикад оказывается дядя и племянник. В ни отражаются два разных общества, два разных мышления. Между ними священник, который также должен сделать выбор. Их размышления, мотивацию поступков прочитаете на страницах романа. Одной из героинь является женщина, потерявшая на этой войне мужа, а позже и детей. Кульминационная сцена с осадой замка – самая сильная и эмоциональная, я чувствовала себя живым свидетелем событий.
В любом конфликте, военный или нет, нужно оставаться человеком:
Говэн подвергался допросу. Он стоял перед неумолимым следователем - перед своей совестью. Говэн ощущал в себе внутреннее колебание. Его самые твердые решения, его клятвы, его казалось бы нерушимые принципы - все это колебалось в глубине его души. И душа может дрожать.
Чем больше он размышлял о том, что он только что видел, тем сильнее им овладевала неуверенность. В душе республиканца Говэна заговорил более сильный голос - голос человека. Невозможно было уклониться от активной роли в предстоящих событиях. Но факт остается фактом, - и Говэн оставался важным действующим лицом в предстоящих событиях. Он не мог отказаться от участия в них, и хотя Симурдэн и сказал ему: "Это тебя не касается", он ощущал нечто подобное тому, что ощущает дерево в ту минуту, когда его отрывают от его корней.
3695- Аноним31 декабря 2021 г.
Скорее рецензия на Гюго, чем на книжку.
Читать далееДочитала «Девяносто третий год» Гюго. Целый роман меньше, чем за неделю, совмещая как-то с загруженностью конца года. Я люблю Гюго всем сердцем. В чём-то он нудный, но так очаровательно нудный, со своими максимально подробными описаниями политического устройства страны, внутреннего убранства помещения или истории человека. Он очень смешной, на самом деле, но это не явная шутка ради шутки, а тонкий сарказм, искусная ирония, горькая усмешка. И перечисления! Один из излюбленных его приёмов, перечисляет он щедро, страстно, со всей любовью, от всей души, не скупясь на буквы и запятые. Я хотела раньше выучить французский лишь ради Гюго, чтобы прочитать его на его родном языке, но пока что не сложилось. Может однажды. Я прочитала у него пока что только две книги, первой был «Человек, который смеётся», ещё в школьные годы. Тогда я плакала на концовке. Сегодня мне грустно на концовке. Заканчивается ли у него хоть одна книга хорошо? Пока не знаю. Но как же обожаю я этого человека! Крайне рекомендую.
3466 
Аноним4 апреля 2021 г.Да здравствует республика
Читать далееС творчеством Виктора Гюго я знаком достаточно давно и до прочтения данного романа — залпом читал его другие произведения.
И вот наконец мой выбор пал на роман " Девяносто третий год". В данном произведении описывается французкая революция: по одной стороне приверженцы — монархии, по другой — республиканцы и между ними крестьяне, которые хотят мирно жить: в независимости кто представляет власть ибо поддерживают, как монархию, так и республику; одним словом разделились на два лагеря. Но так или иначе, крестьяне больше всех страдали в этой войне, по факту у них не было выбора, то есть он был, но в той или иной степени они всегда были в опасности.
Гюго детально показал, как та или иная власть любыми способами пыталась запугать крестьян: казнь и массовые расстрелы, вплоть до искоренения ферм, деревень.
Автор максимально погружает в тысяча семьсот девяносто третий год, даёт прочувствовать атмосферу тех событий и чего стоила Франции революция.
Начало романа достаточно монотонное и даже местами читатель может заскучать, но в середине начинается накал страстей, а в конце кульминация, которая никого не оставит равнодушным. Однозначно, роман хороший и каждому рекомендую прочесть!3783
Аноним25 ноября 2018 г.Читать далееИтак, начну с того что несомненно, Виктор Гюго является одним из великих писателей, но данная работа не вызвала у меня сильных положительных эмоций.
В начале книги я заставлял себя читать, а потом и вовсе чуть ли не бросил. Персонажи не очень хорошо запоминаются, нет тех героев, которым ты искренне сопереживаешь. Даже самые на первый взгляд важные события не вызывают восторга. Это скорее всего связано с тем, что я не знаю французскую революцию.
В остальном книга отличная . Если брать историческую основу, то работа несомненно является бесценной. В ней присутствует очень много описания исторический явлений, детальное описание внутренней обстановки того времени, общества, взгляды людей того времени. Вот за это я думаю стоит её прочитать. И не капли не жалею за уделённое время.
У меня все, спасибо за внимания.31,8K
Аноним30 сентября 2016 г.Читать далееОчень тяжело мне далась эта книга. Множество описаний, поток неизвестных фамилий, обилие пафоса в диалогах и действиях героев. Все это как-то отталкивает. смогла закончить с невероятным усилием.
Но все же это довольно заметный исторический роман. Роман о Великой французской революции. И как в любой книге, где речь идет о событиях гражданской войны, мало понятно что вообще происходит, кто с кем воюет и для чего.
Но понемногу, по мере приближения к середине, сюжетная линия обрела ясность. Наметились главные персонажи. Финал и сюжетный крюк кстати здесь легко угадывается.
По-прежнему произведения Гюго у меня идут тяжело. Но в каких-то моментах эта книга полезна для расширения литературного и интеллектуального кругозора.
Рассудок - это всего лишь разум, а чувство - нередко сама совесть; первое исходит от человека, а второе - свыше.
Вот почему чувство не столь ясно, как разум, но более мощно.3259
Аноним14 августа 2016 г.Читать далееДля начала, считаю нужным покаяться - я бросала и вновь начинала читать "Девяносто третий год" несколько раз. Сюжетная линия то захватывала, не давая спокойно уснуть, то утомляла длинными пассажами и отступлениями. И все-таки, в очередной раз погружаясь в историю Французской революции, я поняла, что роман должен быть мной прочитан и осознан. Так оно и случилось, не дойдя и до середины романа, я втянулась в повествование настолько, что смогла наконец с чувством, толком и расстановкой смаковать все подробные описания Гюго. Дошло даже до того, что мне их стало недостаточно.
Структура романа прекрасно продумана, ей возможно лишь невольно восхититься. Если в процессе чтения читатель не почувствовал себя в опасности на тонущем корабле или в осажденной крепости, горящей библиотеке или пред гильотиной - значит, читателю настоятельно рекомендуется перечитать высокопарные предложения Гюго и все-таки окунуться с головой в атмосферу революционной Франции.
На чьей бы стороне не был Виктор Гюго - он блестяще излагает взгляды революционеров любого толка. И это еще одно неоценимое достоинство романа. Даже голосование за казнь короля описано столь красочно и подробно, что невольно ощущаешь себя свидетелем величайшей трагедии французской истории.
Революция всегда пожирает своих детей. И на примере романа легко в этом убедиться. В девяносто третьем году идеи свободы, равенства и братства уже были низвергнуты с пьедестала. Революция захлебывалась в крови террора, чьей верной спутницей была гильотина.
Жили-были когда-то король и королева; король - это был король; королева - это была Франция. И вот королю отрубили голову, а королеву насильно выдали замуж за Робеспьера, и от этого брака родилась дочь, которую назвали "Гильотина".Вандея, главное место действия романа, именно благодаря Гюго стала для меня воплощением одной из многих трагедий революции. Республиканская Франция пожелала подчинить себе крестьянскую Вандею, что вылилось в очередное кровопролитие. Кто победил в Вандейской войне? Скорее смерть, чем монархия или республика.
И вот, на фоне мятежа в Вандее, раскрываются личности главных героев романа. Революция разделяет, и, казалось бы, близкие люди, оказываются по разные стороны баррикад. Лантенак и Говэн, родственники по крови, вступают в бой друг с другом не на жизнь, а на смерть. Даже учитель и ученик, Симурдэн и Говэн, оказываются втянуты в политические интриги якобинского Парижа.
Они не видались в течение многих лет, но сердцем никогда не расставались. Они сразу же узнали друг друга, как будто расстались не далее как вчера.Отношения воспитателя и воспитанника переданы безупречно. В конце концов учитель и ученик вынуждены поменяться местами, ибо правда, на мой субъективный взгляд, все-таки была на стороне последнего.
Вы мечтаете о человеке-солдате, я мечтаю о человеке-гражданине. Вы желаете человека-страшилища, я желаю человека-мыслителя. Вы основываете республику мечей, я основываю... я основал бы, - поправился он, - республику умов.Финал остался в духе Гюго и Революции, хоть и принес определенные неожиданности. У каждого из главных героев, казалось, был выбор, и, в то же время, его вовсе не было. Главные герои оказались пешками государства Левиафана. Девяносто третий год погубил детей Революции. А ей тогда было всего лишь четыре года...
3268
Аноним16 марта 2016 г.Читать далееКак-то на волне восторга от «Собора Парижской Богоматери» я птицей впорхнула в книжный магазин, чтобы обязательно прикупить еще что-нибудь из творчества этого автора. Выбор пал на «93 год».
Очень затягивающе написано, спору нет. Но слишком много данных имен, мест и прочего, с чем знакомы лишь историки и географы, что делает книгу несколько похожей на учебник. Вот такие перечисления можно встретить на каждой третьей странице:
«Направо – Жиронда, легион мыслителей; налево – Гора, группа атлетов. С одной стороны Бриссо, которому переданы были ключи Бастилии; Барбау, которому безусловно повиновались марсельцы; Кервелеган, начальник брестского батальона, расположенного в казармах Сен-Марсо; Жансонне, установивший надзор народных представителей над командирами отдельных воинских частей; мрачный Гадэ, которому однажды ночью королева показывала в Тюильрийском дворце спящего дофина, причем Гадэ поцеловал ребенка в лоб, а вскоре после того подал голос за казнь его отца; Салль, подававший вымышленные доносы на сношения Горы с Австрией; Силлери, хромой правой стороны, подобно тому, как Кутон был калекой левой; Лоз-Дюперре, который, когда его назвали негодяем один журналист, пригласил последнего обедать, говоря: «Я знаю, что под словом «негодяй» следует просто подразумевать человека, думающего не так, как мы»; Рабо Сент-Этьенн, начавший свой альманах за 1790 год словами: «Революция окончена»; Кинетт, один из тех, которые низвергли Людовика XVI…»
И это не вся цитата, конечно же. Для полноты картины мне пришлось бы перепечатать три страницы.
«93 год» - это история революции. А вот история людей здесь занимает маленькое место. И тем не менее… Гюго, действительно, мастер слова. Его слова завораживают и заставляют читать дальше.
« - Вот что ужасно, что есть богатые и бедные. Это-то и вызывает катастрофы. Мне, по крайней мере, так кажется. Бедные желают быть богатыми, богатые не желают становиться бедными. Вот в этом-то и вся суть»
Редкие эпизоды с живыми людьми и диалогами как будто лишь разбавляют общее повествование. Иллюстрируют эту эпичную историческую картину.
Только под финал вырисовалась некая история с этими людьми, финал их противостояния… но герои до того отважны и честны, преисполнены доблести и отваги, что все это отдает театральностью.
И все же! Все же Гюго – это талант. Поэтому, несмотря на противоречивые впечатления от «93 года»… я почти сразу приобрела «Отверженных».И еще несколько цитат напоследок.
«Быть членом Конвента значило быть одной из волн океана. В Конвенте чувствовалось присутствие чьей-то воли, но воля эта была ничья. Этой волей была идея – идея неукротимая и безграничная, дувшая в потемках словно из зенита. Эта-то идея и называется революцией. Проносясь над Собранием, она валила с ног одного и поднимала в воздух другого; она уносила одного в брызгах пены и разбивала другого об утесы. Эта идея знала, куда она катится, и гнала перед собой все и всех. Приписывать революцию людям – это все равно что приписывать прилив волнам.
Революция - это проявление деятельности неизвестного. Назовите это проявление хорошим или дурным, смотря по тому, обращаете ли вы ваши взоры к будущему или прошлому, но не приписывайте ее тому, кто ее произвел. Она – общее дело великих событий и великих личностей, но в большей мере первых, чем последних. События тратят, люди расплачиваются; события предписывают, люди – подписывают. 14 июля подписано Камиллом Демуленом. 10 августа подписано Дантоном. 2 сентября подписано Маратом, 21 сентября подписано аббатом Грегуаром, 21 января подписано Робеспьером; но и Демулен, и Дантон, и Марат, и Грегуар, и Робеспьер во всех данных случаях являются только простыми секретарями; имя же автора, написавшего эти великие страницы истории, - Рок. Революция является одной из форм того охватывающего нас со всех сторон явления, которое мы называем Неизбежностью»
«История бретонских лесов с 1792 по 1800 год могла бы составить предмет совершенно самостоятельного труда, являясь как бы легендой в обширной вандейской эпопее. У истории своя правда, у легенды – своя. Легендарная правда имеет иное свойство, чем правда историческая. Правда легендарная – это вымысел, имеющий в результате реальную истину. Впрочем, и история, и легенда – обе стремятся к одной и той же цели – к изображению под видом преходящего человека вечного»
«Горы и равнины порождают разных людей. Гора – это цитадель, лес – это засада; первая синоним смелости, вторая – коварства. Еще люди древнего мира помещали богов на вершинах гор, а сатиров – в лесной чаще. Сатир – это дикарь, полубог, получеловек. В свободных странах мы находим Аппенины, Альпы, Пиренеи, Олимп. Парнас – это опять же гора. Монблан был колоссальным союзником Вильгельма Телля; индийские поэмы сложились у подножия Гималайских гор. Греция, Испания, Италия, Швейцария богаты горами; Кимврия, Германия, Бретань – лесами. Лес – это символ варварства»
«К чему мы стремимся? К тому, чтобы склонить народы к идее всеобщей республики. Но в таком случае не следует их пугать. К чему наводить на них страх? Пугалами не приманишь ни птиц, ни людей. Делая зло, не достигнешь добра. Нельзя низвергать трон и оставлять на месте эшафот. Уничтожайте короны, но не убивайте людей. Революция должна быть синонимом согласия, а не ужаса. Хорошим идеям должны служить и хорошие люди. По-моему, самое красивое на человеческом языке – это слово «амнистия». Я не желаю проливать чьей-нибудь крови иначе, как рискуя и своей. Впрочем, я простой солдат, я умею только сражаться. Но если не умеешь прощать, то не стоит и заставлять. Во время боя мой противник – мне враг, но после победы он мне брат»3167