Ваша оценкаИздание 1958 года, сохранность хорошая. В том 3-ий вошли произведения 1902 - 1905 гг. Вступительная статья К. Паустовского, примечания А.Тамарченко.
Жанры
Рейтинг LiveLib
4,3
14 оценок
- 550%
- 436%
- 314%
- 20%
- 10%
Ваша оценкаПрочитали 16Хотят прочитать 13
Рецензии
Аноним11 ноября 2020 г.Бьют только того, кто боится, что его побьют
Читать далееКуприн так до конца и не определился, считать ли "Поединок" повестью или романом, но остановился всё-таки на первом варианте. В этой крупногабаритной повести, по сути, два главных героя: подпоручик Ромашов, служащий в одном залохустном гарнизоне, и царская армия в лице этого самого захолустного гарнизона. Скажем прямо, царскую армию Куприн в своём произведении по головке не погладил и конфетками не накормил. Даже совсем наоборот. Поэтому вполне логично, что повесть, написанная в 1905-м году, когда страна находилась под угнетающим впечатлением от неудач русской армии и флота на Дальнем Востоке, вызвала ожидаемый общественный резонанс. И если одни называли повесть смелым обвинительным актом против порочности монархического милитаризма, буйстве бюрократии и загнивании устоев государственной системы; то другие восприняли произведение как обидный выпад в сторону тех, кто стал непосредственным участником военных действий или отдал жизнь за Отечество.
В гарнизоне, где служит наш главный герой, жизнь протекает скучно, глупо и пошло. Страдая от безделья, офицеры вовсю предаются пьянству, мелкому разврату и диким забавам, иногда перестающим носить совсем уж невинный характер. Среди военного начальства процветает лень, прогрессируют тупость и упоение собственным всевластием, которое неизменно сказывается в изощренных издевательствах над безмолвными солдатами. Однако наш подпоручик Ромашов, хоть и не гнушается ни карточными играми, ни посещениями публичного дома, ни затяжной интрижкой с замужней полковой дамой, всё же не совсем потерянная личность. Его мозг ещё не совсем покрылся слоем отупляющего жира, и все его действия сопровождаются глубокими рефлексиями и периодическим отвращением к самому себе. Однако, всё то, что в нём есть положительного, лишь с трудом угадывается за тотальной инфантильностью, нерешительностью и слабохарактерностью. Он уже давно понял, что служение в армии – абсолютно не его дело, он всё больше увязает в аморальности происходящего; но решиться на смелый шаг и выйти из порочного круга он не умеет.
С любовными делами ему также не везёт по причине своей нерешительности. Нудная, опротивевшая связь с замужней Ларисой обрыдла и вызывает лишь чувство тошноты от вечного притворства. Но он боится. А короткая, мимолётная связь с объектом безмерного восхищения Шурочкой Николаевой вообще ни к чему хорошему не привела. Наверное, в Шурочке Ромашов пытался найти то доброе, светлое, что хоть как-то могло примирить его с серой реальностью, но Шурочка на самом деле глупа, тщеславна и меркантильна.
Повесть настоятельно рекомендую к прочтению, так как Куприн действительно великий мастер психологических портретов. Да и интересно почитать, про быт царской армии именно с такой, не слишком опрятной стороны.
1683,4K
Аноним29 июня 2023 г.Дуэль с самим собой
Читать далееЮрий Алексеевич Ромашов — подпоручик царской армии. Жизнь Ромашова, как и жизнь всякого порядочного офицера девятнадцатого века, имеет привычный распорядок дня: проснулся, постоял на плацу, поехал кутить. Но Ромашов не совсем обычный офицер. Да и человек он непростой. Его все время что-то гложет, не дает покоя какая-то маленькая, неспокойная, словно муха, мысль о том, что он находится не на своем месте — живет не своей жизнью.
На службе Ромашов никогда не блистал. Он — рядовой офицер с некогда большими амбициями, растерянными после столкновения с хищным чиновничьим миром и жестокостью иных его представителей. Служит себе и служит, влачит существование, так сказать.
Серьезных грешков за Ромашовым тоже не водится. Пьет умеренно, конфликтов ни с кем из сослуживцев не имеет, в карты тоже вроде как не играет. Единственное — спит с замужней женщиной, но разве для офицера это преступление, наоборот, положенное по званию преимущество. Хорошая, в общем-то, жизнь, жаловаться не на что.
Но Ромашову плохо. Солдафонский мир не для него. Ему бы писать, быть романистом, сидеть где-нибудь в роскошной усадьбе и творить! Но нет, этому, видимо, никогда не бывать. Уйти со службы — страшно. Стыдно. Как же может человек в его положении бросить все и примкнуть к числу презренных гражданских, которых, как полагают его сослуживцы, можно безнаказанно рубить прямо на улицах (сам Куприн, кстати, вышел в отставку в 1894 г., прослужив в армии четыре года). Нет! Не бывать этому.
Служить нельзя в отставку.
Сделать выбор в пользу свободы мешает еще одно обстоятельство — любовь. Ромашов, находящийся в отношениях с замужней блудницей, влюбляется в другую замужнюю женщину — Александру Николаеву, по прозвищу Шурочка. Приличная женщина, жена поручика Николаева, не дает Ромашову никаких намеков на свое к нему расположение. Он — друг семьи. Она (для него) — царица. Уйти из армии значило бы перестать видеть ее — не может же он, как дурак, жить после отставки там же, где он и служил. Засмеют ведь.
Вот и получается, что возможное будущее у Ромашова одно: жить, служить и быть несчастным. Или может попробовать побороться за счастье? С этим вопросом Ромашову и предстоит в «Поединке» разобраться.
Проблемных тем в повести Куприна много — на любой вкус, что называется. Первой же на глаза попадается тема деградации вооруженных сил императорской армии. Состояние войск, в которых находится Ромашов, — ужасное; показательные выступления полк целиком проваливает, вызывая жуткое негодование у командиров части и высшего начальства. Виной всему, не поверите, — распутство и дедовщина, которые губят и сильных, и слабых.
Но высказывание об армии — только верхушка айсберга. Ведь офицерами тогда были кто? Дворяне. И именно о них так неудобно говорит Куприн. «Поединок», таким образом, роднится с «Вишневым садом» Чехова и «Господином из Сан-Франциско» Бунина и становится в один ряд с лучшими работами об упадке дворянского сословия и тревожном предчувствии намечающихся перемен.
Однако куда интереснее, на мой взгляд, рассуждения Куприна о поисках своего места в мире. Ромашов, даже фамилия которого намекает на что-то дружелюбное, не годен к военной службе. Не годен морально. И тем фактом, что Ромашов хочет уйти, но не может, — не решается бросить вызов судьбе и обществу, Куприн ставит своего персонажа в состояние пограничное «маленькому человеку». Пограничное, потому что какие-то действия он всё-таки предпринимает.
Ромашов — заблудившийся человек. Подростком он мечтал о великих свершениях, больших сражениях и звании героя, а получилось что? Получилось жалкое, тлеющее изо дня в день прозябание, не приносящее ни пользы, ни счастья. Ромашов даже думает о себе в третьем лице, не признавая, как и Ходасевич, себя в зеркальном отражении.
Отчасти «Поединок» напомнил мне «Татарскую пустыню» Дино Буццати. То же унылое ожидание каких-то свершений, те же впустую растраченные годы, та же любовь, которой не суждено свершиться.
1487,6K
Аноним25 апреля 2022 г.«Если ты не любил в этой жизни, то считай, что тебе повезло»
Читать далееОт книжек, как эта, накатывает лютая безнадега. Во-первых, они слишком хороши: умны, психологичны, искренни. Во-вторых, они жестоки, причем жестоки неосознанно, а не так, как писатель задумывал. Кто-то ниже уже жаловался на то, что в России ничего не меняется, не помогает ни смена правительства/идеологии, ни новые технологии. Так вот, «Поединок» угнетает, после него ловишь себя на мысли, что эта страна обречена повторять одни и те же ошибки. Наверное, в этом наш «особенный путь». Пока всякие вражеские нам «немчурии» пытаются изменить все в лучшую сторону и прилагают неимоверные усилия, чтобы не наступить на знакомые грабли, мы словно бы гордимся тем, что на эти грабли наступаем раз за разом – ну вы серьезно, разве можно жить иначе?..
«Поединок» – это, конечно же, не мелодраматический роман (хоть в нем и важна романтическая линия). Нет, это неприятное в своей максимальной критичности обличение российской армии.
Попытайтесь найти несколько отличий: есть солдаты, которым нафиг не нужна эта служба, но их никто не спрашивает, старшие не считают их за людей и всячески унижают и оскорбляют, вынуждая самых слабых и чувствительных планировать самоубийство; младшие офицеры почти все равнодушные, туповатые и ограниченные, которым так же эта служба даром не нужна, но тут хоть деньги платят, плюс есть возможность выпивать, играть, бегать в публичный дом, а в одинокие моменты думать, как служба и опасна и трудна; старшим офицерам плевать на тех, кто ниже званием, им тоже лишь бы поорать и погонять ребят по плацу, упиваясь собственной властью. Эта обстановка не то что ненормальная. Она аморальная. В ней поклоняются бессмысленному насилию и унижению личности. Это армия грабителей и насильников, которые побегут с поля боя, лишившись своего командира (ибо нафига?). Нормального человека такая армия с удовольствием калечит. Юноша, который шел с пламенным сердцем защищать родину, будет прокручен в мясорубке и обращен в фарш – в человека без собственного достоинства, чести, понимания порядочности, представлений о морали. Его научат воровать все, что не приколочено (и то тоже, если повезет). Объяснят, что чужая жизнь и ее достоинство – так, пустяк, через который можно перешагнуть.Куприн описывает армию, которая априори не может никого победить. Это та самая армия, которая проиграла Первую мировую. Вообще, если вспомнить новейшую историю России, то никогда наша кадровая армия нигде нормально не выигрывала (и понятно, отчего так). Получается, качество постоянного состава было... скажем так, очень невысоко. Поэтому же Союз проиграл маленькой Финляндии. Если бы только эта армия защищала страну в 1941 г., боюсь, жить нам сейчас в составе германского рейха. Только широкое участие штатского населения в Великой Отечественной обеспечило нам победу в 1945 г. Спасибо, мы научились выигрывать отечественные войны силами всего населения, но качество армии от этого не возросло.
Масштабной жестокости, бессмысленности и тупости в «Поединке» противопоставляется главный герой Ромашов (или Ромочка, как его зачем-то называет его возлюбленная). Ромашов – это тип философа и ученого одновременно. Парню бы поехать в Питер, выучиться на кого-то, стать писателем, исследователем, врачом наконец. И он временами думает о том, как может сложиться его жизнь вне армии. Он хочет уйти со службы после того, как отслужит необходимый срок после обучения. Хочет – но не чувствует в себе душевной способности это сделать. Он постепенно все более погружается в тлен невыносимого армейского быта. Он иной – но все равно старается быть как все, хотя это и претит ему. Да, его вечно шпыняют старшие за то, что он рассеянный, не может держать правильно роту (в том смысле, что не умеет где надо заорать и оскорбить) и вообще «лучше бы вам уйти». Но Ромашов все равно старается – он и гуляет с офицерами в клубах, и любовница у него, замужняя дама, есть, и в публичный дом он может поехать. Но все равно ему невыносимо тошно.
Ромашов неосознанно избирает своей отдушиной любовь к прекрасной Шурочке, жене своего приятеля Николаева. Он видит в этой своей любви возвращение в потерянный рай, он даже успокаивает себя мыслью, что «любить могут лишь избранные» (например, он). Однако это не столько любовь, сколько бегство от себя, от рутины, от неприятной службы и бестолковых обязанностей. Должен же человек хоть что-то иметь хорошее в жизни! Только вот угораздило Ромашова полюбить именно Шурочку. Частично ее можно понять – умная женщина, амбициозная, которая сама не может ничего достичь (ибо женского пола), а потому толкает своему мужа вверх по карьерной лестнице. Главная ее мечта – чтобы муж поступил в Академию и увез ее из этого болота. Но вот несчастье – муж-то у нее далеко не умный, не прилежный, сколько раз пытался поступить, а все никак. И прелестная Шурочка мучается с ним и, как сама признается, не может любить.
Куприн так выстраивает линию влюбленности Ромашова, что сразу становится ясна болезненность и обреченность этой любви. Дело не в том, что Шурочка замужем и живут они в закрытом социуме, где гуляют сплетни. Ромашов идеализирует саму любовь (делая ее смыслом жизни, единственным счастьем на свете), идеализирует и избранницу, он не может включить критическое мышление и здраво оценить то, что Шурочка ему предлагает. Иллюзия любви, возникшая в духоте, добивает его, он всерьез готов пожертвовать всем, лишь бы любимая была довольна. Шурочка же не любит никого, она рассматривает мужчин как средство для достижения лучшей жизни. Будь Ромашов богатым/известным/высокопоставленным, она бы без колебаний убежала к нему от мужа. Но он лишь безвестный и бедный офицер. С ним можно поиграть, побаловать самолюбие кокетки, даже толкнуть его на смерть можно, а самой потом убежать в тень и дальше строить из себя святую невинность.Можно сказать, что, развинчивая миф о достоинстве нашей армии, Куприн заодно развинчивал и образ романтической любви (какой он есть в массовом сознании). Его главный герой пытается убежать из отвратительного и скучного мира, но не может. Он обречен на несчастье в своей профессии и в своем обществе. Но то, что Ромашов делает любовь смыслом своей жизни (и возможной смерти) – это ужасно. Так «Поединок» становится книгой о том, как человек пытается заменить все (от профессиональных амбиций до личного развития) единственным смыслом, зависимым от воли другого человека. И в этом случае, как замечает Куприн, поражение неизбежно.
1373,3K
Цитаты
Аноним2 апреля 2017 г.Читать далееВ полку завтра все скажут, что у меня запой. А что ж, это, пожалуй, и верно, только это не совсем так. Я теперь счастлив, а вовсе не болен и не страдаю. В обыкновенное время мой ум и моя воля подавлены. Я сливаюсь тогда с голодной, трусливой серединой и бываю пошл, скучен самому себе, благоразумен и рассудителен. Я ненавижу, например, военную службу, но служу. Почему я служу? Да черт его знает почему! Потому что мне с детства твердили и теперь все кругом говорят, что самое главное в жизни — это служить и быть сытым и хорошо одетым. А философия, говорят они, это чепуха, это хорошо тому, кому нечего делать, кому маменька оставила наследство. И вот я делаю вещи, к которым у меня совершенно не лежит душа, исполняю ради животного страха жизни приказания, которые мне кажутся порой жестокими, а порой бессмысленными. Мое существование однообразно, как забор, и серо, как солдатское сукно. Я не смею задуматься, — не говорю о том, чтобы рассуждать вслух, — о любви, о красоте, о моих отношениях к человечеству, о природе, о равенстве и счастии людей, о поэзии, о боге. Они смеются: ха-ха-ха, это все философия!.. Смешно, и дико, и непозволительно думать офицеру армейской пехоты о возвышенных материях. Это философия, черт возьми, следовательно — чепуха, праздная и нелепая болтовня.
...
— И вот наступает для меня это время, которое они зовут таким жестоким именем,... Это время моей свободы, Ромашов, свободы духа, воли и ума! Я живу тогда, может быть, странной, но глубокой, чудесной внутренней жизнью. Такой полной жизнью! Все, что я видел, о чем читал или слышал, — все оживляется во мне, все приобретает необычайно яркий свет и глубокий, бездонный смысл. Тогда память моя — точно музей редких откровений. Понимаете — я Ротшильд! Беру первое, что мне попадается, и размышляю о нем, долго, проникновенно, с наслаждением. О лицах, о встречах, о характерах, о книгах, о женщинах — ах, особенно о женщинах и о женской любви!.. Иногда я думаю об ушедших великих людях, о мучениках науки, о мудрецах и героях и об их удивительных словах. Я не верю в бога, Ромашов, но иногда я думаю о святых угодниках, подвижниках и страстотерпцах и возобновляю в памяти каноны и умилительные акафисты. Я ведь, дорогой мой, в бурсе учился, и память у меня чудовищная. Думаю я обо всем об этом, и случается, так вдруг иногда горячо прочувствую чужую радость, или чужую скорбь, или бессмертную красоту какого-нибудь поступка, что хожу вот так, один… и плачу, — страстно, жарко плачу…
...
— Мысль в эти часы бежит так прихотливо, так пестро и так неожиданно. Ум становится острым и ярким, воображение — точно поток! Все вещи и лица, которые я вызываю, стоят передо мною так рельефно и так восхитительно ясно, точно я вижу их в камер-обскуре. Я знаю, я знаю, мой милый, что это обострение чувств, все это духовное озарение — увы! — не что иное, как физиологическое действие алкоголя на нервную систему. Сначала, когда я впервые испытал этот чудный подъем внутренней жизни, я думал, что это — само вдохновение. Но нет: в нем нет ничего творческого, нет даже ничего прочного. Это просто болезненный процесс. Это просто внезапные приливы, которые с каждым разом все больше и больше разъедают дно. Да. Но все-таки это безумие сладко мне, и… к черту спасительная бережливость и вместе с ней к черту дурацкая надежда прожить до ста десяти лет и попасть в газетную смесь, как редкий пример долговечия… Я счастлив — и все тут!
...
— Какое, например, наслаждение мечтать о женщинах! — воскликнул он, дойдя до дальнего угла и обращаясь к этому углу с широким, убедительным жестом. — Нет, не грязно думать. Зачем? Никогда не надо делать человека, даже в мыслях, участником зла, а тем более грязи. Я думаю часто о нежных, чистых, изящных женщинах, об их светлых и прелестных улыбках, думаю о молодых, целомудренных матерях, о любовницах, идущих ради любви на смерть, о прекрасных, невинных и гордых девушках с белоснежной душой, знающих все и ничего не боящихся. Таких женщин нет. Впрочем, я не прав. Наверно, Ромашов, такие женщины есть, но мы с вами их никогда не увидим. Вы еще, может быть, увидите, но я — нет.
...Никогда еще лицо Назанского, даже в его Лучшие, трезвые минуты, не казалось Ромашову таким красивым Си интересным. Золотые волосы падали крупными цельными локонами вокруг его высокого, чистого лба, густая, четырехугольной формы, рыжая, небольшая борода лежала правильными волнами, точно нагофрированная, и вся его массивная и изящная голова, с обнаженной шеей благородного рисунка, была похожа на голову одного из тех греческих героев или мудрецов, великолепные бюсты которых Ромашов видел где-то на гравюрах. Ясные, чуть-чуть влажные голубые глаза смотрели оживленно, умно и кротко. Даже цвет этого красивого, правильного лица поражал своим ровным, нежным, розовым тоном, и только очень опытный взгляд различил бы в этой кажущейся свежести, вместе с некоторой опухлостью черт, результат алкогольного воспаления крови.— Любовь! К женщине! Какая бездна тайны! Какое наслаждение и какое острое, сладкое страдание! — вдруг воскликнул восторженно Назанский.
...
— Вспомнилась мне одна смешная история, — добродушно и просто заговорил Назанский. — Эх, мысли-то у меня как прыгают!.. Сидел я однажды в Рязани на станции «Ока» и ждал парохода. Ждать приходилось, пожалуй, около суток, — это было во время весеннего разлива, — и я — вы, конечно, понимаете — свил себе гнездо в буфете. А за буфетом стояла девушка, так лет восемнадцати, — такая, знаете ли, некрасивая, в оспинках, по бойкая такая, черноглазая, с чудесной улыбкой и в конце концов премилая. И было нас только трое на станции: она, я и маленький белобрысый телеграфист. ... Но телеграфистик приходил постоянно. Помню, облокотился он на стойку локтями и молчит. И она молчит, смотрит в окно, на разлив. А там вдруг юноша запоет говорком:
Лю-юбовь — что такое?
...
И опять замолчит. А через пять минут она замурлычет: «Любовь — что такое? Что такое любовь?..» Знаете, такой пошленький-пошленький мотивчик. Должно быть, оба слышали его где-нибудь в оперетке или с эстрады… небось нарочно в город пешком ходили. Да. Попоют и опять помолчат. А потом она, как будто незаметно, все поглядывая в окошечко, глядь — и забудет руку на стойке, а он возьмет ее в свои руки и перебирает палец за пальцем. И опять: «Лю-юбовь — что такое?..» На дворе — весна, разлив, томность. И так они круглые сутки. Тогда эта «любовь» мне порядком надоела, а теперь, знаете, трогательно вспомнить. Ведь таким манером они, должно быть, любезничали до меня недели две, а может быть, и после меня с месяц. И я только потом почувствовал, какое это счастие, какой луч света в их бедной, узенькой-узенькой жизни, ограниченной еще больше, чем наша нелепая жизнь — о, куда! — в сто раз больше!..
...— Любовь! Кто понимает ее? Из нее сделали тему для грязных, помойных опереток, для похабных карточек, для мерзких анекдотов, для мерзких-мерзких стишков. Это мы, офицеры, сделали. Вчера у меня был Диц. Он сидел на том же самом месте, где теперь сидите вы. Он играл своим золотым пенсне и говорил о женщинах. Ромашов, дорогой мой, если бы животные, например собаки, обладали даром понимания человеческой речи и если бы одна из них услышала вчера Дица, ей-богу, она ушла бы из комнаты от стыда. Вы знаете — Диц хороший человек, да и все хорошие, Ромашов: дурных людей нет. Но он стыдится иначе говорить о женщинах, стыдится из боязни потерять свое реноме циника, развратника и победителя. Тут какой-то общий обман, какое-то напускное мужское молодечество, какое-то хвастливое презрение к женщине. И все это оттого, что для большинства в любви, в обладании женщиной, понимаете, в окончательном обладании, — таится что-то грубо-животное, что-то эгоистичное, только для себя, что-то сокровенно-низменное, блудливое и постыдное — черт! — я не умею этого выразить. И оттого-то у большинства вслед за обладанием идет холодность, отвращение, вражда. Оттого-то люди и отвели для любви ночь, так же как для воровства и для убийства… Тут, дорогой мой, природа устроила для людей какую-то засаду с приманкой и с петлей.— Это правда, — тихо и печально согласился Ромашов.
— Нет, неправда! — громко крикнул Назанский. — А я вам говорю — неправда. Природа, как и во всем, распорядилась гениально. То-то и дело, что для поручика Дица вслед за любовью идет брезгливость и пресыщение, а для Данте вся любовь — прелесть, очарование, весна! Нет, нет, не думайте: я говорю о любви в самом прямом, телесном смысле. Но она — удел избранников. Вот вам пример: все люди обладают музыкальным слухом, но у миллионов он, как у рыбы трески или как у штабс-капитана Васильченки, а один из этого миллиона — Бетховен. Так во всем: в поэзии, в художестве, в мудрости… И любовь, говорю я вам, имеет свои вершины, доступные лишь единицам из миллионов.
...
— О, как мы не умеем ценить ее тонких, неуловимых прелестей, мы — грубые, ленивые, недальновидные. Понимаете ли вы, сколько разнообразного счастия и очаровательных мучений заключается в нераздельной, безнадежной любви? Когда я был помоложе, во мне жила одна греза: влюбиться в недосягаемую, необыкновенную женщину, такую, знаете ли, с которой у меня никогда и ничего не может быть общего. Влюбиться и всю жизнь, все мысли посвятить ей. Все равно: наняться поденщиком, поступить в лакеи, в кучера — переодеваться, хитрить, чтобы только хоть раз в год случайно увидеть ее, поцеловать следы ее ног на лестнице, чтобы — о, какое безумное блаженство! — раз в жизни прикоснуться к ее платью.— И кончить сумасшествием, — мрачно сказал Ромашов.
— Ах, милый мой, не все ли равно! — возразил с пылкостью Назанский и опять нервно забегал по комнате. — Может быть, — почем знать? — вы тогда-то и вступите в блаженную сказочную жизнь. Ну, хорошо: вы сойдете с ума от этой удивительной, невероятной любви, а поручик Диц сойдет с ума от прогрессивного паралича и от гадких болезней. Что же лучше? Но подумайте только, какое счастье — стоять целую ночь на другой стороне улицы, в тени, и глядеть в окно обожаемой женщины. Вот осветилось оно изнутри, на занавеске движется тень. Не она ли это? Что она делает? Что думает? Погас свет. Спи мирно, моя радость, спи, возлюбленная моя!.. И день уже полон — это победа! Дни, месяцы, годы употреблять все силы изобретательности и настойчивости, и вот — великий, умопомрачительный восторг: у тебя в руках ее платок, бумажка от конфеты, оброненная афиша. Она ничего не знает о тебе, никогда не услышит о тебе, глаза ее скользят по тебе, не видя, но ты тут, подле, всегда обожающий, всегда готовый отдать за нее — нет, зачем за нее — за ее каприз, за ее мужа, за любовника, за ее любимую собачонку — отдать и жизнь, и честь, и все, что только возможно отдать! Ромашов, таких радостей не знают красавцы и победители.
...
— Василий Нилыч, я удивляюсь вам, — сказал он, взяв Назанского за обе руки и крепко сжимая их. — Вы — такой талантливый, чуткий, широкий человек, и вот… точно нарочно губите себя. О нет, нет, я не смею читать вам пошлой морали… Я сам… Но что, если бы вы встретили в своей жизни женщину, которая сумела бы вас оценить и была бы вас достойна. Я часто об этом думаю…Назанский остановился и долго смотрел в раскрытое окно.
— Женщина… — протянул он задумчиво. — Да! Я вам расскажу! — воскликнул он вдруг решительно. — Я встретился один-единственный раз в жизни с чудной, необыкновенной женщиной. С девушкой… Но знаете, как это у Гейне: «Она была достойна любви, и он любил ее, но он был недостоин любви, и она не любила его». Она разлюбила меня за то, что я пью… впрочем, я не знаю, может быть, я пью оттого, что она меня разлюбила. Она… ее здесь тоже нет… это было давно. Ведь вы знаете, я прослужил сначала три года, потом был четыре года в запасе, а потом три года тому назад опять поступил в полк. Между нами не было романа. Всего десять — пятнадцать встреч, пять-шесть интимных разговоров. Но — думали ли вы когда-нибудь о неотразимой, обаятельной власти прошедшего? Так вот, в этих невинных мелочах — все мое богатство. Я люблю ее до сих пор.
44898
Аноним6 октября 2010 г.Она разлюбила меня за то, что я пью... впрочем, я не знаю, может быть, я пью оттого, что она меня разлюбила.
4210,9K
Аноним25 августа 2012 г.Читать далее– Он меня ударил... в лицо! – сказал упрямо Ромашов, и вновь жгучая злоба тяжело колыхнулась в нем.
– Ну, так, ну, ударил, – возразил ласково Назанский и грустными, нежными глазами поглядел на Ромашова. – Да разве в этом дело? Все на свете проходит, пройдет и ваша боль и ваша ненависть. И вы сами забудете об этом. Но о человеке, которого вы убили, вы никогда не забудете. Он будет с вами в постели, за столом, в одиночестве и в толпе. Пустозвоны, фильтрованные дураки, медные лбы, разноцветные попугаи уверяют, что убийство на дуэли – не убийство. Какая чепуха! Но они же сентиментально верят, что разбойникам снятся мозги и кровь их жертв. Нет, убийство – всегда убийство. И важна здесь не боль, не смерть, не насилие, не брезгливое отвращение к крови и трупу, – нет, ужаснее всего то, что вы отнимаете у человека его радость жизни. Великую радость жизни! – повторил вдруг Назанский громко, со слезами в голосе. – Ведь никто – ни вы, ни я, ах, да просто-напросто никто в мире не верит ни в какую загробную жизнь. Оттого все страшатся смерти, но малодушные дураки обманывают себя перспективами лучезарных садов и сладкого пения кастратов, а сильные – молча перешагивают грань необходимости. Мы – не сильные. Когда мы думаем, что будет после нашей смерти, то представляем себе пустой холодный и темный погреб. Нет, голубчик, все это враки: погреб был бы счастливым обманом, радостным утешением. Но представьте себе весь ужас мысли, что совсем, совсем ничего не будет, ни темноты, ни пустоты, ни холоду... даже мысли об этом не будет, даже страха не останется! Хотя бы страх! Подумайте!403,2K
Подборки с этой книгой
Дорогу осилит идущий, а вишлист - читающий, но это не точно (aceofdiamond)
- 1 997 книг
__ Советское книгоиздание. 1956-1960
- 292 книги
Классика
- 396 книг
Игра в классики: русская литература
- 236 книг
Мои толстячки
- 799 книг
