Дневник

Лишь Толстому сошла с рук приверженность к «теории». Его спас громадный, ни с чем не сравнимый дар. Но когда он превращается в чистого мыслителя, то нисходит до уровня Владимира Соловьева, а может, на ступеньку ниже.

Я вдруг всем своим существом ощутил, что это не моя действительность. Конечно, и в моей было и рукоблудие всех видов, и лесбос, но об этом помалкивали. Лучше или хуже нынешняя откровенность — не знаю, но это не мое.

Проня безмерно обаятелен. Я его так люблю, что всё время мучаюсь страхом, как бы с ним чего не случилось. Прав был покойный Иосиф Виссарионович, что любви не место 3 жизни серьезного человека. От любви делаешься слабым.

Сверхъестественная жалкость людей и невозможность не быть с ними жестоким. Иначе задушат, не по злобе, а так, как сорняк душит злаки.

Суть не в том - что писать, а в том - как писать. Можно врать в сюжете - это не очень опасно, можно врать в идее - не беда; губительно врать в выражении своего чувствования мира. В моих рассказах на выброс даже птица летит не так, как должна лететь моя птица. Служить можно любой идее, все они сомнительны, но служить своим оружием своими средствами.

Между обезьяной и просто человеком разница меньше, чем между просто человеком и великим человеком.

Теперь я понимаю, почему он так бездарно провел бой, - спокойно и задумчиво сказал Татаринов. - Это сумасшедший. Клинический псих. Таких немало на фронте.

Здоровые люди о рюмки водки краснеют, перед боем чувствуют подъем, возбуждение. Я от рюмки бледнею, перед опасностью меня одолевает сонливый упадок сил.