Передышка

Сказать по правде, я и сам не знаю, верю я в Бога или нет. Мне представляется, что, если Бог есть, мои сомнения не должны огорчать его. Ведь, в сущности, всего того, чем он (или Он?) нас наделил, то есть разума, чувства и интуиции,— всего этого совершенно недостаточно, чтобы убедиться в его существовании или несуществовании. В порыве вдохновения я могу уверовать в бога — и не ошибусь, могу усомниться — и тоже буду прав. Так как же быть? А что, если бог — всего лишь крупье, а я — жалкий неудачник, ставящий на красное, когда выходит черное, и наоборот?

Не было никаких особых обстоятельств, сгубивших мои лучшие порывы, помешавших моему восхождению, толкнувших в трясину усыпляющей повседневности. Я сам создавал эту трясину, причём чрезвычайно простым путём: привыкал. Уверенность в том, что я способен на большее, заставляла откладывать свершения, а это в конце концов оказалось орудием самоубийства. Я погружался в рутину незаметно, ибо считал, что всё это ненадолго, всё это только ступенька, надо пока что терпеть, выполнять положенное, а вот как кончу всю подготовку, на мой взгляд необходимую, тут-то я и кинусь в бой и смело ухвачу судьбу за рога. Какая глупость, не правда ли? А вышло то, что у меня вроде бы нет никаких особых пороков (курю я мало, выпиваю рюмку-другую редко, только с тоски), но есть один коренной: я не пытаюсь вырваться из трясины, всё откладываю, вот мой порок, уже, по-видимому, неизлечимый.

И вдруг словно плотина прорвалась — я никак не ожидал этого, — не в силах больше носить маску, она сбросила ее, закинула голову, прислонясь затылком к двери, подняла ко мне лицо и начала плакать. Это не были пресловутые слезы счастья, нет. Так плачет человек, смирившийся с горем. Если ты не смирился, есть смысл рыдать с дрожью, с судорогами, особенно на людях. Но когда ты горюешь и в то же время смиряешься со своим горем, когда не предвидится ни мятежа, ни жертвы, ни героизма, тогда плачешь тихо, ибо никто не может помочь, а кроме того, в глубине души ты знаешь, что горе пройдет, наступит в конце концов спокойствие, все встанет на свои места. Именно так она и плакала.

...если ты постоянно изливаешь самые бурные страсти, что у тебя останется на те минуты (их бывает совсем немного в жизни каждого человека), когда надо отдать все сердце, все целиком? И потом, мне неприятна любая вульгарность, а выставлять напоказ свои чувства — это, по-моему,моему, вульгарно. Если человек рыдает каждый день, что станет он делать, когда придет великая боль, чем утишит ее? Всегда, конечно, можно покончить с собой, но это все-таки жалкий выход. Я хочу сказать, что, в сущности, невозможно жить постоянно на последнем дыхании, носиться со своими чувствами, ежедневно погружаясь в терзания (нечто вроде утренней ванны).

Долгие годы были мы спокойны, беспристрастны, а беспристрастность исключает борьбу, тот, кто беспристрастен, не способен изменить мир и даже такую крошечную страну, как наша. Тут нужна страсть, яростно вопящая на улицах, яростно мыслящая, яростно пишущая. Нам надо кричать в самые уши, ибо наша глухота – нечто вроде самозащиты, мерзкой, трусливой самозащиты. Надо пробудить в людях стыд за самих себя, пусть самозащита обернется самоотвращением. В тот день, когда уругваец почувствует отвращение к собственной пассивности, лишь в этот день он станет на что-то годным.