Рецензия на книгу

• 

  majj-s23 июля 2018 г.

  О поэме Шейда

  То ощущенье ледяного пыла, которым жив поэт.
  

  В одном месте «Комментариев» Кинбот (выступающий как друг, редактор, издатель и комментатор поэмы) сетует, что будучи хорош с прозой в любых ее проявлениях, совершенно не дружен со стихами. Даже мимолетным скользящим поцелуем не задет стиховно. Как я его понимаю. Не лукавого автора, равно одаренного в стихах и прозе, а незадачливого персонажа. Умею не без изящества выразить любую сложную мысль, но необходимость зарифмовать пару строф неподъемная задача. Тем более обидно оттого что поэзию люблю и понимаю в ней толк, а встречаясь с хорошей, испытываю ту самую дрожь вдоль позвоночника, о которой Владимир Владимирович говорит как о физическом восторге читателя, узнавшего свою книгу. Не стану утверждать, что вся поэма «Бледное пламя», которую Набоков подарил своему герою Джону Шейду, вызвала такую дрожь - оно и к лучшему, это могло бы дурно сказаться на вестибулярном аппарате. Но стихи хороши, местами – необычайно, земной поклон Александру Шарымову, его перевод поэтической части, сколько могу судить, использовали и Вера Набокова, и Сергей Ильин.

  Не ставлю целью литературоведческий анализ (я уж и позабыла, что знала об этом в юности) перескажу содержание, выделяя моменты, которые тронули ум и сердце сильнее прочих. Зачем? Ну, во-первых, потому что подозреваю у поэзии еще меньше читателей от общего числа, чем четыре процента, о которых говорит статистика, а поэтическая часть «Бледного пламени» заслуживает, чтобы хоть сюжетная канва была обозначена. Во-вторых, потому что естественно стремиться разделить с другими то, что доставило радость. Итак, поэма Шейда в четырех частях.

  Первая – его детские воспоминания. Смерть родителей, оба были орнитологами, отец в одночасье умер от инфаркта, мама чуть позже от рака. Настойчивый интерес поэта к пернатым «расстрелянный их трелями» копирует и пародирует любовь самого Набокова к бабочкам, но меня поразил в самое сердце зачин, позже он еще повторится в поэме, не так часто, чтобы можно было говорить о рефрене, но как лейтмотив: «Я тень, я свиристель, убитый влет». Мальчика воспитывает родственница, старая дева тетушка Мод, с которой он живет без особых потрясений, не слишком популярный среди сверстников, но обретая источники неожиданной радости в простых вещах «всем детским нёбом зная наизусть Златой смолы медвяный рыбий вкус» Время течет неспешно. «песок когда-то времени был мерой», а символом стабильности и неизменности в его жизни иронией судьбы становится предмет по определению нестабильный – птицы: «Лафонтен – тужи. Жующий помер, а поющий жив». С первой и единственной любовью мальчик знакомится в школе, они одноклассники, но долго не замечают друг друга, пока в одном походе он вдруг иными глазами не видит девочку: «и кисть руки, распятую вразброс». «Ты дала мне, оборотясь, глаза мои встречая, наперсток с ярким и жестяным чаем».

  Вторая посвящена рассказу о трагедии супругов. Их дочь не унаследовала привлекательности матери и обаяния отца, родители утешают себя банальностями, вроде «главное, чтобы здоровенькая» и «перерастет», но в душе страшно переживают за девочку: «В школьной пантомиме другие плыли эльфами лесными. А наша дочь была обряжена В Старуху-Время... Я помню, как дурак, рыдал в уборной». На самом деле здоровья не существует вне страховочной сетки туго переплетенных социальных связей – всему свое время: детской дружбе с девочками, первой влюбленности в мальчиков, первому поцелую, первому торопливому сексу на заднем сиденье авто. Когда что-то выпадает, возникают перекосы разной степени болезненности. Меж тем, любые попытки супругов сделать дочь привлекательней разбиваются вдребезги о ее непрошибаемое упрямство, девушка словно бы декларативно игнорирует уловки, способные даже внешне неброскую женщину сделать интересной. В конце концов, согласившись на свидание «с хорошим мальчиком» и пережив унижение после его бегства, она под влиянием момента кончает с собой. То есть, можно предположить, что смерть была результатом нелепой случайности, но очевиден все же суицид.

  Третья часть о переживании травмы. Такая невыносимо больная и по-набоковски неожиданно смешливая: «Нужен был им лектор, читать о смерти, Мак-Абер, их ректор, писал ко мне». Жить невыносимо тяжело: «А как изгою старому помочь, в мотеле умирающему. Ночь кромсает вентилятор с жутким стоном». Они, прежде праздно интересовавшиеся потусторонним, теперь гонят от себя даже намек на него. Не спится ночью обоим. – садятся за шахматы. Что это там за странные скрипы и стуки? Просто рассыхается старый дом И такое здравомыслие приносит свои результаты, постепенно рана затягивается, жизнь входит в колею, значение снова обретают простые прекрасные вещи: «Твой вздох из-за иссякших сигарет, То, как ты смотришь на собаку, след Улитки влажный на садовых плитах». Не заботься до поры о вещах, не имеющих до тебя прямого касательства «И как узнать, что вспыхнет в глубине Души, когда нас поведут к стене».

  Четвертая часть в мире, почти обретшем былую стабильность, вновь обращает к теме смерти «Ланг сделал твой портрет, потом я умер», сердечный приступ Шейда, едва не окончившийся фатально, проводит его через опыт наблюдения какого-то фонтана сияющей энергии, достоверность которого отвергается людьми науки, но поэт продолжает искать других очевидцев, переживших клиническую смерть. И находит совершенную дурынду, которая тоже талдычит о фонтане. Не пожалев времени едет на встречу с ней, выясняет после долгих разговоров, что видела тетка вовсе даже вулкан, а не фонтан, в газетной заметке о ней опечатка, решает махнуть на потустороннее рукой и жить уже своей жизнью. «Я встану завтра в шесть, двадцать второго июля» - ну, я то в мистику и совпадения крепко верю, иначе с чего бы мне вчера, двадцать второго июля встать именно в шесть? А потом он по-настоящему умирает, по ошибке застреленный цареубийцей Градусом, который охотился за бывшим правителем земблянином Карлом и его покидает наконец то ощущенье ледяного пыла, которым жив поэт.

  13

  733