Рецензия на книгу
Чтец
Бернхард Шлинк
aldanare1 апреля 2011 г.Конечно, не фильм. Разумеется, основной акцент совсем не там, а где именно - написано русским по черному на обложке. Книга называется "Чтец", а не, допустим, "Ханна", поэтому ударение ставится на герое-рассказчике. А он, если верить примечаниям, совершенно автобиографический, минус вся эта пикантная история о связи подростка и зрелой женщины, которая особенно ярко смотрится на контрасте с Историей с большой буквы. Секс и смерть, любовь и война - мелодия для дудочки Крысолова всегда одна и та же, это тот коктейль, который ударит в голову любому читателю.
Так вот, роман - в основном - не об этом. Он, если верить интонациям и размышлениям главного героя - о свойствах памяти. "Память" - одно из самых часто повторяющихся в романе (хотя это скорее повесть) слов, и весь он - сплошная рефлексия не только над воспоминаниями, но и над самим процессом запоминания и вспоминания.
"Иногда я подолгу не вспоминаю Ханну. Но моя память всегда возвращается к ней, тогда я вызываю на свой внутренний экран ту или иную картину, иногда несколько разных, одну за другой, и внимательно всматриваюсь в них. На одной картине — Ханна надевает на кухне чулки. На другой — Ханна стоит перед ванной с махровым полотенцем в руках. Есть и еще одна картина — Ханна едет на велосипеде, и ее платье плещется по ветру. И наконец — Ханна в отцовском кабинете. На ней синее платье в белую полоску, так называемое платье-блуза, модное в те времена. Это платье очень молодит ее. Она трогает пальцем корешки книг, смотрит в окно. Затем она поворачивается ко мне, поворачивается так быстро, что юбка взлетает и опадает снова. Глаза у нее усталые".
Размышляющий и вспоминающий голос рассказчика слишком занят собой, чтобы по-настоящему понять, что за героиня ему досталась. Она для него - изображение на картине, гладкая поверхность которой не дает проникнуть вглубь. Именно поэтому Ханна получилась такой закрытой, труднообъяснимой, порой нелогичной. Герой только и делает, что строит предположения, почему она поступила так или иначе, и сам себе признается: нет, я не знаю, почему она поступила так или иначе. Не знаю и не узнаю. И не только потому, что чужая душа - по определению потемки.
Пытаться понять, лезть глубже - значит нарушать границы, и именно эту проблему пытается решить главный герой (даром что немец, продукт рефлексирующего европейского сознания) в разговоре с отцом, когда не может понять, стоит ли ему спасать Ханну на суде: "Поговорить с Ханной? Но что сказать ей? Что я разгадал ее обман? Что ей вот-вот придется заплатить всей жизнью за этот глупый обман? Что он не стоит такой жертвы? Что надо бороться за то, чтобы не просидеть в тюрьме дольше положенного срока, потому что потом своей жизнью еще можно воспользоваться для множества разных дел? Каких, собственно? И что делать ей дальше со своей жизнью?" Вопросы, слишком много вопросов. Они так и остаются без ответов.
Книги, чтение которых связывает главного героя и Ханну, - тоже продукт памяти, только коллективной. И невыносимая память о Второй мировой, о фашизме и Холокосте - тоже память, и с ней тоже что-то надо делать. И как Михаэль не знает, куда ему теперь девать воспоминания о Ханне и свою вину перед ней - так и европейское сознание не знает, что делать с той невыносимой памятью.
И все-таки, при всей своей несомненной знаковости и значимости, это слишком рефлексирующий, слишком холодный, слишком ровный роман (и все-таки, наверное, повесть), который спасает от окончательной серости только небольшой объем. Так всегда бывает, когда пытаешься постичь одним разумом то, что постичь нельзя ничем.1429