Рецензия на книгу

• 

  Аноним27 апреля 2018 г.

  Память, замолчи

  У Фолкнера есть странный роман "Притча", в некоторой мере родившийся как ответ на "Братьев Карамазовых" Достоевского.
  Первая мировая, тёмные судороги змеящихся траншей, словно бы обвивших людей, их души; смертельный жёлтый газ, похожий на осенний туман в аду, облетающие, плачущие чёрными, багровыми слезами деревья, листва опадает : кап, кап, кап...
  Люди забыли, что они люди и в каком-то беспямятстве злобы убивают друг друга, и вдруг, среди этого ада и фантомной ретроспективе отдаления обморочных пространств, где матери, словно "Пьета" Микеланджело, мысленно держат на бессильных и бледных руках память о своих пропавших без вести сыновьях, укачивая память, словно ребёнка, тепло прижимая её к сердцу, появляется странный человек.
  Его запястья, стопы - ранены сквозной и алой болью стигмат; его чело - перевязано бинтом, сквозь бледный дым которого словно бы проступают алые капельки какой-то сладкой ягоды из детства : следы от тернового венца.
  Да, как вы догадались, это Христос, это второе пришествие.

  Почему я вспомнил именно об этом романе Фолкнера? Да просто в пьесе Ануя вскоре после окончания первой мировой войны появляется странный человек, утративший память.
  Он не знает кто он, как он очутился на вокзале, куда прибыл поезд с солдатами.
  Он долго скитался по психиатрическим клиникам в течении 15 лет ( 15 таинственных лет странствий Христа не описанных в Новом Завете).
  Многие матери думают что он именно их пропавший без вести сын, сын человеческий.
  Разумеется, Ануй возможно вовсе и не имел в виду нечто подобное - хотя именно эта тональность хороша для одного из альтернативных вариантов постановки пьесы, - просто мне до жути представился этот экзистенциальный образ никому не нужного, снова, как у Достоевского в "Карамазовых", в холостую прошедшего второго пришествия.
  Только представьте : Бог, от ужаса и ада войны - словно настал конец света, - видя, как люди бессмысленно и жестоко убивают друг друга, не слушая его слов и мольбы, хватаясь за голову - контузия, снаряд с сиянием разорвался рядом, - падает на колени, безумным взглядом сквозь слёзы смотря на происходящее.
  Сначала он бросается на помощь к раненому солдатику, замечает, что санитарку с красным крестом на челе, ранит в живот, он бросается к ней, лежащей в белом, словно на нежном, снежном островке возвышающимся над всем этим бредом, сладко-далёком от шума войны.
  Она совсем ещё девчонка, похожая на Христову невесту, беременная смертью, она сжимает крестик на груди, смутно улыбается какому-то человеку, склонившемуся над ней и целующему её в уста, плечо...
  Островок снега трагически тает, окрашивается в красное и чёрное, во мглу войны, шум пробуждается, накатывает волной..
  Христос закрывает ладонями уши, лицо, не желая всё это видеть, качая головой из стороны в сторону, словно бы говоря чему-то в мире : нет, нет, нет!!!
  Свершается непоправимое и закономерное : в мире, в котором так трагически мало бога, красоты и души, бог теряет память, забывает себя, как его уже давно забыли люди на этой безумной земле.
  Он становится обычным человеком без багажа прошлого, живущим где-то рядом с нами, неведомо для нас, скитаясь по психиатрическим клиникам и больницам, полных страданий и ада.

  Что-то я опять увлёкся... Вернёмся к пьесе ( но тон задан хороший, да и о прошлом ГГ. на войне в пьесе Ануя мы почти ничего не знаем : попытался "припомнить" ему память)
  Итак, некая почтенная герцогиня взялась за судьбу этого несчастного, потерявшего память солдата.
  Она ищет его родных, она представляет себе нечто романтическое : открывается дверь, на пороге стоит она, его возлюбленная, она бросается к нему на грудь, целует его, и он от поцелуя "пробуждается", вспоминает всё.
  Претендентов на Гастона ( имя потерявшего память) довольно много.
  Герцогиня выбирает для начала благородное, довольно богатое семейство.
  Дверь открывается в тихое утро дремлющего дома...

  Представьте себе киноплёнку, как в старых кинотеатрах.
  Кадры плёнки - это кадры ночей и дней, тоже, тёмных, беспамятных.
  Плёнка кончается, обрывается с шёлковым шелестом и, по бледным, пустым, незаполненным кадрам жизни пестрит, сквозится какой-то тихий снег.
  В кинотеатре хорошо, порхающий и добрый полумрак, ты прижимаешься щекой к шёлковой теплоте платья на плече любимой, искоса смотришь на её лицо : в темноте мелькают какие-то мгновенные, призрачные, тающие украшения, бриллианты слёз..
  И всё же хорошо и тепло, ты прижимаешься крепче, ты словно бы чувствуешь, трогаешь свои чувства, ощущаешь то, что только что цвело и жило на экране.
  И вдруг, ты словно бы оказываешься зрителем себя же самого.
  Это ты, милые тени прошлого порхают на немом экране, но ты их не слышишь, не чувствуешь запаха вон той сирени открытого окна, не узнаёшь вот этой смеркшейся комнаты, твоей, комнаты, не чувствуешь тёплый, карий, улыбчивый аромат головки любимой женщины...
  Боже, это похоже на ад! Ты в ужасе хочешь прижаться крепче к любимой в зале, но обнаруживаешь, что ты совсем один, что кинозал опустел и лишь тени жутко цветут и порхают на экране, словно бы асфоделевые мотыльки залетели сюда, и бьются, бьются несчастные о бледное окно экрана, роняя с крыльев звёздную пыльцу, что мерцает в долгом и пустом луче кинопроектора.

  Что и говорить, тяжелейшей темы коснулся Ануй.
  Да, во многих произведениях есть подобное : у Газданова в "Пробуждении" женщина тоже потеряла память во время войны, утратила вообще себя, забыв даже что она человек, и хорошо что ей встретился хороший человек, кто не брезговал ухаживать за ней даже в самых интимных моментах, кто продолжал говорить с её немой душой, дабы она, да и нечто в нём, пробудилось.
  Подобная брезгливость есть и у потерявших память. Какие тёмные, порочные тайны скрывает их прошлое?
  Тени прошлого, мучительно путаясь с фантазиями и снами, мелькают в душе какими-то адовыми, тёмными мотыльками.

  Вот это светлое воспоминание о девочке, о первом поцелуе и мотыльке, севшем на её плечо... это воспоминание, или сон?
  А вот это темно блеснувшее воспоминание о молоденькой горничной, брошенной на постель, эти жадные, алые поцелуи в губы и плечо, чуть ниже, ещё ниже... её крик и бледный шёпот сопротивления рук, это кошмар, или же часть прошлого?
  А что, если и вся жизнь - кошмар, от которого хочется скрыться, найти островок тишины и покоя? Но где такой найти, чем заслониться от жизни?

  Есть реальные случаи, когда во время войны, люди, не в силах перенести ужас и боль, теряли память, и воцарялась блаженная, просиявшая тишина, но зачастую лишь на миг, ибо человек словно бы замирал, застревал в том самом чёрном дне, среди криков детей, стонов умирающих.
  Человек не помнил кто он, но по ночам, спустя года, он кричал на постели : Мама! Кричал не собой, но вон тем лежащим солдатиком с пулей в боку, вон тем ребёнком, лежащим на земле и смотрящим в высокое, взрослое, синее небо князя Андрея из Войны и мира.

  Это похоже на ад вот так ходить по тонкому льду воспоминаний, покрывающемуся под каждым шагом паутинками трещин.
  Страшно и больно идти и даже дышать : каждый шаг может запрокинуть, швырнуть душу на 10, 20 лет назад в какой-нибудь комнатный ад : детский садик ( адик, шепчет улыбчиво эхо), твой друг лежит на постели с перебинтованной головой на алой от крови подушке.
  Воспитательницы порхают вокруг него в белоснежных халатах, словно ангелы, укоризненно смотрят на тебя : зачем ты это сделал? - говорит один из ангелов.
  Ты будешь сегодня спать на этой мокрой от крови подушке - молвит другой грозный ангел.... Это, это не я - шепчет перепуганный до смерти мальчик, глядя украдкой сквозь слёзы на девочку в окне... я не хотел, он сам... оступился и упал.
  Ты проваливаешься дальше, видишь себя ночью у открытого окна с книгой в руках после первой неразделённой любви, и вся эта густая, долго сдерживаемая волна синей ночи, накрывает тебя с головой, словно это случилось сейчас - так странно, взрослый человек судорожно плачет почти из за пустяка, из за 12-й девчонки.
  Вот ещё один шаг, лёд трескается, ты проваливаешься дальше, ты и я...проваливаешься ( да, и я проваливаюсь вместе с главным героем, ибо и мои воспоминания мелькнули чуть выше), Гастон, оступившись, держится за руку матери, открывшей ему дверь.

  Да, она узнала своего сына. Или ей это кажется? Он изменился, паутинки морщинок покрыли его лицо, её рука, бледным, испуганным пауком робко скользит по его немому лицу.
  Брат вроде тоже его узнал и... она, да, милая жена брата.
  Почему она так нежно смотрит на него? Откуда этот влажный блеск в глазах, и ресницы, вздрагивающие ресницы... словно руки в тёмных перчатках, руки, заломленные в горе руки!
  У них что-то было?

  Словно "Посторонний" Камю, Гастон равнодушно смотрит на мать и брата, равнодушно входит в свою комнату, смотрит в окно : вон там, в саду - говорит ему брат, - ты в детстве любил ловить ласок, белок, любящих ягоды нежных зверей, делая из них потом чучела.
  Ты наносил вечером клей на ветки, и утром приходил к ним с ножичком, а они были ещё живы...
  Целый ад прошлого навалился на Гастона! Неужели он, кто так любит животных, кто так чуток к чужой жизни, был этим жестоким мальчиком? Как эти животные прикованные к веткам в ожидании смерти, неизвестности, напомнили ему его беспамятство!

  Много чего узнаёт Гастон из своего адского прошлого : так к Одиссею в Аиде приходили тени умерших, говоря о своих грехах, надеждах и страданиях.
  Так счастливая душа просыпается, потягиваясь в весне утра под тепло и нежно натянутым на голову одеялом тела, и вдруг, чувствует, что рядом с ней лежит, темно шевелится кто-то ещё, кто тянется к ней с жуткой улыбкой, кто насилует её, а она не может убежать, покинуть, разорвать своё вязкое, спутавшееся тело.
  Призраки не только прошлого Гастона ходят к нему, но и призраки других, мёртвых людей, чьи семьи думают что он их родственник.
  От этого можно сойти с ума, и Ануй мастерски, тонкими штрихами нагнетает эту атмосферу абсурда и боли воспоминаний.
  Куда, чем уйти от себя, от этого ада?
  Гумилёв писал, что человек, в отличии от змеи, меняет, сбрасывает не кожу, не тело, но душу : он меняет души.
  И вот, словно бы в человеке пробудилась вся срывающаяся, опаляющая даль его прошлой жизни, прошлых жизней, в которых он был мерзавцем, живодёром, подлецом, сделавшем инвалидом друга, уведшем жену у брата..
  Ах, как хотелось бы, чтобы и эта жизнь... оказалась бы в прошлом, чьим-то прошлым, и он сейчас проснётся в своей тёплой постели, обнимет любимую, и улыбнётся всему этому кошмару...

  Но увы, пробудиться не суждено.
  Вы думаете, амнезия лишь у Гастона? Нет.
  Она у всех, но это амнезия сердца : мать не знает своего сына, не помнит его, не знают его многие, желая видеть в нём кого угодно, но только не его душу.
  Помните как в одном рассказе Толстого ( надеюсь, что я его не выдумал), человек казнил другого, и когда уснул, проснулся где-то на востоке под плахой у палача; над ним стоял он сам, но чуточку другой : он казнил сам себя, ибо нет другого человека, а есть ты, в каждом - ты, и каждый - в тебе.
  Вот так и Гастон не узнал себя и раньше. Поссорился с матерью, ждал от неё прощения... не дождался : гордая и гордый ( ах, если бы он мог сейчас занять ей, одолжить беспроцентно, нежный кусочек своего беспамятства, ибо она не может его простить до сих пор), и совсем ещё мальчишкой ушёл на фронт, убил человека.. для чего?
  Чья мать потеряла сына? Себя он убил, в себя выстрелил, или пронзил штыком бок другого солдатика, своего брата, врага.

  Здесь Ануй вводит тему из "Братьев Карамазовых" : и если у Достоевского мировое здание гармонии не могло быть основано на слезинке ребёнка, то у Ануя здание этого макрокосма дивно сужается до микрокосма гармонии одной человеческой жизни, до обжига нравственных кирпичей для этого здания : не может человек быть человеком, переступив через слёзы и жизнь другого человека.
  Чем строить это здание - нечем. Здание мировой гармонии может построить лишь гармоничный человек, а иначе у него выйдет не здание, а великая и мрачная стена, отделяющая человека от человека и зла, до времени.
  Далее Ануй мастерски шлифует технику Достоевского : слуги в доме, подслушивают чужую жизнь, сам дом, его стены, подслушивают чужую жизнь, чужое прошлое льётся, сквозится спиралями тишины, синевы сквозь моргающий шёпот замочной скважины : словно пыльный луч от кинопроектора... ресницы моргают тёмными крыльями мотыльков, роняя пыльцу воспоминаний, луч вплывает в комнату, мотыльки вплывают в комнату, касаясь груди горничной, прижавшей ладони к лицу...

  Прошлое, тёмным кольцом окружает душу Гастона.
  Он загнан в угол, он в ванной. Шум воды - словно шум реки Стикс или Леты.
  Голос из за Стикса - разговор с братом..
  Интересно, а желание убить свою память, считается за самоубийство? Говорят, так себя лишают жизни ангелы в аду и в раю.
  Или это та сияющая черта горизонта души на заре, где смыкаются смерть и рожденье, обнявшись?
  И не это ли мы так часто свершаем, отрекаясь от чего-либо в себе, что помнит нечто, что желает быть и жить нами?
  Не буду говорить о том чем закончиться пьеса - Ануй нашёл гениальный, в чём-то Андрее-Платоновский ход концовки "Счастливой Москвы", - а лучше использую приём ложного спойлера, дабы кое-что прояснить, или же окончательно запутать.
  Помните душераздирающую концовку "Стены" Сартра?

  Матовая, прохладная гладь зеркала, похожего на лёд.
  Безымянный человек стоит перед ним : немота отражений... в зеркале никто не отражается, никто, лишь сирень за окном, трость у столика, какая-то книга на столике.
  Книга поднимается в воздухе огромным мотыльком, открывается, словно две бледные ладони прижатых к лицу.
  Книга - "Чёрный человек" Есенина, только что вышедшая во Франции.
  Ладони книги скользят ниже, сверкает наглая улыбка, тёмный посверк глаз... в зеркало летит трость, оно разбивается.
  Человек сидит на полу, среди осколков. Берёт осколок, подносит к лицу, проводит алую черту по щеке - жутко улыбается, в глазах блестят слёзы.. бросает осколок.
  В больнице он прочёл в одной газете о неком насильнике, мысленно видел несчастную женщину, над которой надругались. Это тогда почему-то его сильно пронзило, и он поклялся найти этого человека, но... это оказался он сам.
  Но странно, лицо в разбитом зеркале, совсем маленькие лица, сквозятся сейчас нечто детским, поруганным детством : убить себя, значит, убить и этого ребёнка.
  Человек ложится на пол среди тысяч своих отражений, сжимает рукой осколки, словно сизую листву, меж которой ало сквозятся круглые ягодки крови : срывает отражение, пробует : сладкие, как в детстве..
  Алый смех отражений, словно бы переглядывающихся украдкой друг с другом.
  Все отражения вдруг смолкли, устремив свои взоры на притихшего, поверженного человека, смотрящего в зрительный зал, на всех нас.
  

  27

  1,3K