Рецензия на книгу

• 

  Аноним16 апреля 2018 г.

  Эта книга раскроется только перед терпеливым и усидчивым читателем. Сейчас, когда я её уже дочитал, я могу честно её внести в список наиболее значимых романов ХХ века (это если бы я когда-нибудь заботился о составлении таких списков). Однако во время самого чтения мысли об этом у меня не возникало очень долго. Дело в том, что все те чувства и размышления, которые позволяют назвать эту книгу хорошей, возникают при чтении второй её половины; а для того, чтобы добраться до этой второй половины, приходится продираться через скучнейшую и тягомотнейшую первую, без которой вторая попросту не будет понятна. Всю первую половину приходится читать неимоверно растянутый рассказ об унылейшем быте австрийского гарнизонного городка и неторопливо развивающемся знакомстве главного героя с семейством фон Кекешфальвов (не уверен, как правильно склоняется эта фамилия по-русски). Ещё больше затрудняет восприятие то, что текст книги вообще не разбит на главы, и от этого она кажется бесконечной (а у меня ещё и счётчик страниц в читалке засбоил). Граница между первой, практически ничем не примечательной, половиной романа и второй, которая отличается огромным психологическим напряжением, — это первый поцелуй Эдит.

  В рецензии есть спойлеры. Я пытался обойтись без них в своём рассказе о впечатлениях, но у меня не получилось. Мда, с каких это пор я стал предупреждать о спойлерах? Вот что О’Брайан с человеком делает.

  Сначала, как обычно, о персонажах.

  Действия (а вернее, бездействие) Антона Гофмиллера по большей части основаны на трёх предпосылках — беспокойстве о том, что скажут о его поступках товарищи, сострадании или нетерпении сердца (если использовать термин самого Цвейга) и, наконец, желании не дать себя использовать. С состраданием всё вроде понятно — именно оно и является основной темой книги, наряду с ответственностью человека за судьбы других людей. Желание не дать себя использовать — это вполне естественная реакция на бурную активность старого Кекешфальвы и Кондора, а вот первая предпосылка — это глупейшая забота о своём облике в мнении других людей, которая мешает ему жить действительно собственной жизнью. Что там говорить — само знакомство с Кекешфальвами после локального скандала при первом визите он продолжил именно потому, что хотел сгладить этот скандал и не дать ему огласки. Есть и четвёртая предпосылка — вполне понятное желание этого пасынка австрийского военного министерства почувствовать себя человеком, не ещё одним командиром ещё одного взвода в кавалерии Его Императорского и Королевского Величества, а кем-то другим, и найти место, хоть немного похожее на дом, место, где ему будут искренне рады.

  Гофмиллер ещё не умеет принимать свои собственные, продуманные и выверенные решения: все его намерения и поступки (отставка, отношения с Эдит — кроме, разве что, последнего решения, высказанного в письме Кондору) продиктованы сиюминутными эмоциями и не выдерживают столкновения с непреклонной волей других персонажей (Кондор, полковник Бубенчич). Отчасти эта несамостоятельность объясняется его небольшим жизненным опытом, отчасти — вбитой ещё в детстве привычкой безоговорочно выполнять полученные от начальства приказы, которые избавляют его от необходимости принимать собственные решения. Именно поэтому Гофмиллером так легко манипулировать, что другие персонажи с успехом и делают.

  Эдит, сама того не подозревая, многое дала изнывающему от гарнизонной скуки и нехватки настоящих чувств Гофмиллеру — через неё он узнал счастье делать добро.

  Её влюблённость одновременно закономерна и неожиданна. Это должно было случиться и не могло не случиться; и всё же, сцена поцелуя (начиная с фразы Эдит «А вы забыли, что полагается пай-детке на ночь?») для меня стала сюрпризом. Ещё в самом начале, после отправки цветов и второго визита Гофмиллера, я подумал — было бы странно, если бы Эдит не влюбилась в героя, при тех условиях, в которых складывались их отношения. Но дальше, по ходу чтения, эта мысль отошла на второй план, а потом и вовсе забылась.

  Здесь дело не в самом Гофмиллере; Эдит влюбилась в него не потому, что он такой красивый, мужественный и вообще замечательный. Дело в том, что ни одного другого мужчины с ней рядом нет, а любить и быть любимой ей хочется, и хочется безмерно. Не влюбиться в Антона и не обрушить на него весь этот вал долго копившихся, нерастраченных и перекипевших эмоций она просто не могла. Её крик души на голубой бумаге меня действительно впечатлил.

  Характер у Эдит вообще ни разу не сахар. Сама измученная своей болезнью и ложными надеждами на выздоровление, она мучает своих близких, которым приходится терпеть вспышки её дурного настроения. Она ещё и маленькая шантажистка, к тому же: угрожая Антону своим самоубийством, она упорно завлекает его в тупик совести, из которого у него не останется другого выхода, кроме женитьбы не ней. Она безмерно устала от тусклой и однообразной жизни овоща, закутанного в плед, пусть даже одетого в красивое платье и сидящего в окружении цветов. Она устала от того, что ситуация никогда не меняется, и уже сама перестала верить в то, что она может поменяться. Для неё и впрямь остались только две крайности: или любовь, вернее, твёрдая надежда на неё, или в омут.

  Старого Кекешфальву поначалу жаль даже больше, чем саму Эдит. Он измучен бесплодным состраданием, невозможностью реально помочь дочери, осознанием того, что его почти что сказочное богатство, к которому он стремился всю жизнь, оказывается бесполезным. Он стремится не только обеспечить лечение Эдит, но и отвлечь её от связанных с болезнью тяжёлых мыслей, развеять скуку её вынужденного затворничества. Поэтому он устраивает званые обеды, поэтому так настойчиво и угодливо заманивает к себе Гофмиллера — случайного, в общем-то, гостя — соблазняя его уютной обстановкой, знакомством с армейским начальством и карьерными перспективами. Потом, после рассказа доктора Кондора, образ Кекешфальвы раскрывается полнее. Сходящий с ума от горя, от невозможности помочь дочери, он идёт и на довольно грубую лесть, на откровенный шантаж, продавливая героя на жалость, пытается подкупить его своим богатством — идёт на всё в попытке привязать Гофмиллера к своей дочери. Интересной, кстати, показалась аналогия с историей из «Тысячи и одной ночи».

  Каниц омерзителен. Нельзя осуждать желание выжить и пробиться наверх, стать кем-то большим, чем сейчас. Не буду я и лицемерно осуждать стремление к богатству. Но богатеть, обманывая и обирая других — это мерзко.
  

  
  Если хорошенько нагнать страху, она согласится на всё, что ей дадут. Считать она не умеет, как достаются деньги, не знает, а потому и не заслуживает большого богатства.
  
  Кроткая и послушная, как ребёнок, она делала всё, что ей велел Каниц. В банке она ставила свою подпись на формулярах, даже не взглянув на них, и с такой беспечностью расписывалась в получении денег, которых она ещё не видела, что Каница даже начало терзать сомнение: может быть, эта дура согласилась бы на сто сорок, а то и на сто тридцать тысяч крон?

  Тут стоит коснуться скользкой и опасной темы — еврейского вопроса и антисемитизма. Конечно, основные его причины — это тупая ненависть ко всему, что отличается от твоего собственного, культурная и этническая замкнутость, религиозные различия (именно в последнюю очередь. Я убеждён, что религиозные доктрины в таких ситуациях служат не более чем знаменем и пологом, укрывающим куда более низменные цели). Но разве реакция на действия таких людей, как Каниц, беспринципных, не знающих жалости или уважения к кому-либо, готовых на всё ради собственной выгоды — это не одна из причин ненависти к евреям в целом?

  Кондор умён, принципиален, въедлив и беспощаден к главному герою. Он безжалостно манипулирует Гофмиллером (из благих намерений, разумеется), загоняя его в тупик и загораживая выход из него, в полной мере используя его эмоциональную переменчивость и незрелость его характера.

  Что важнее: счастье другого человека или собственное счастье, вернее, отсутствие несчастья? Может ли человек принести в жертву своё счастье, свою судьбу, свои желания и мечты, своё будущее — другому человеку, тем самым обрекая себя на несчастливую жизнь? И может ли другой человек принять эту жертву, понимая сейчас или поняв со временем, что именно он отнимает у своего любимого? И что, если один из этих двоих — калека, который никогда не сможет вылечиться? Цвейг хорош именно тем, что он не боится ставить такие неудобные, неприятные вопросы, на которые нет заранее готовых, правильных и приемлемых для всех ответов. Каждый в такой ситуации будет поступать по-своему, и ни одно решение не будет правильным.

  С мыслью о бессмысленности пустого сострадания самого по себе, «нетерпения сердца», не приведшего ни к каким реально полезным действиям, сложно не согласиться. Можно лишь заметить, что даже такое пустое сострадание — это лучше (лучше для субъекта, а не объекта сострадания), чем неспособность испытывать сострадание вообще. Верно отмечено и то, как тонка и уязвима граница между уважительным сочувствием и унизительной жалостью, больно бьющей по самолюбию того, кто страдает.

  19

  830