Рецензия на книгу

• 

  GrimlyGray6 декабря 2017 г.

  У Жоржа Батая есть фраза, что человек – это всегда двойное отрицание. Первый раз - как отрицание природы, а второй - как отрицание этого отрицания.

  Будем честны, парадоксы не так уж часто говорят нам что-то действительно ценное о нас, о мире и жизни. Чаще всего центральный в парадоксе механизм неожиданности. Проблема здесь не в том, что парадоксы не имеют отношения к жизни. Это просто красивые безделушки и их эффект скоротечен, даже слишком короток, чтобы как-то оправдать его существование.

  Есть среди парадоксальных выражений одно, которое очень прижилось и потому его так любят развенчивать все подряд: одиночество вдвоём. Типичный оксюморон, в котором из-за напряжения частей из разрыва появляется луч романтики.
  Одиночество вдвоём…
  Вот они, два сердца, что когда-то были вместе, а теперь они разъединены…
  Они все еще греют друг другу постель, но уже не греют душу…

  В таких ситуациях у любовной линии неожиданно появляется сторонняя точка и линия превращается в треугольник. Но это продолжает быть «одиночеством», потому что эти двое остаются на своих местах, а третий (третья) вовсе не новая любовь одного из партнёров. Третий – наблюдатель, тот, перед кем разыгрывается это причудливое «одиночество вдвоём».

  Намеренно или нет, но пара действует по аналогии с высказыванием Лакана об отсутствии сексуальных отношений. Его ученик Славой Жижек интерпретировал эти слова так – двоим всегда нужен третий, Другой, пусть даже он воображаемый, но он должен быть, чтобы у сцены был зритель, наблюдатель. Такой отсутствующий объект и станет тем, на кого ориентирован сценарий отношений. Потому что рассказ о сексе, с позиции Жижека, интереснее, чем сам секс. Нарратив обретет жизнь не столько в действиях пары, сколько перед глазами наблюдателя. Однако, это не значит, что Третий нужен лишь при сокровенных и чувственных моментах пары. Он так же важен и при их отчуждении, разрыве, ссорах. Это ведь еще большой вопрос, что более интимно – отношения, которые расцвели или отношения, которые придется хоронить в четыре руки. Не зря ведь расставания в ресторанах – дурной тон, потому что всё может обернуться скандалом, даже если расчет шел на то, что партнер застесняется устраивать сцену. Пять рассказчиков, от лица которых ведется повествование книги Кадзуо Исигуро «Ноктюрны: пять историй о музыке и сумерках» – именно эти третьи, которые становятся свидетелями пяти разрывов любящих пар, присутствующий при их отчуждении друг от друга. «Ноктюрны» составлены из пяти новелл с лейтмотивами, которые вынесены в названии.

  Одна из первых фамилий, что всплывает при разговоре об Исигуро – Набоков. Не из-за схожести тем или взглядов, нет. Исигуро представляют как отличного стилиста, одним из той немногочисленной породы писателей, которые добиваются небывалых успехов в написании книг на неродном языке. Такой успех был у Набокова, чей самый знаменитый (но не самый лучший) роман «Лолита» был написан на английском, Беккет написал свою романную трилогию на французском. Исигуро, как понятно из фамилии, японец, а пишет на английском. И, как мы понимаем, добился в этом немалых успехов. Его соотечественник Кэндзабуро Оэ в своей нобелевской речи как-то вступился в защиту написания книг на родном языке. Ведь, так или иначе, книгу создает не только талант писателя, но и язык, на котором он написан. Оэ приводил в пример два романа Милана Кундеры – «Шутка» и «Бессмертие». «Шутка» написана на чешском и, по мысли Оэ, именно эта диалектная природа делает роман всемирным, сопричастным каждому. И в этом качестве он отказывает позднему романе Кундеры «Бессмертие», который был написан на французском (хотя я, по правде, не знаю кому верить, потому что в моём издании «Бессмертия» на титульном листе значится «Nesmrtelnost» и указано, что перевод был сделан с чешского… Но мысль Оэ, тем ни менее, вполне понятна). Исигуро действительно хорошо справился с английским языком, но ровно в той мере, в какой он ему был нужен.

  А картина жизни почти везде одна и та же, на фоне типично европейских городских (и не очень) пейзажей разворачивается пять историй о том, как гаснут чувства, расстаются пары. Причем, это не молодые девушки и юноши, которые живут в упоении от самих себя с принципом «я себе лучше найду». Нет, это люди уже зрелого возраста, которые вложили в эти отношения немало сил, времени и энергии. Это мужья и жены, отметившие не один юбилей своей свадьбы… и вот теперь – конец. Жить вместе больше невозможно.
  Сумерки в заголовке – не время суток, а период распада и угасания чувств. И перед этим бессильна музыка, она никак не сдерживает распад. Книга пропитана музыкой – стихией сильных чувств, но она бессильна.

  Музыка равноценна наблюдателю, Третьему, она одновременно присутствует и отсутствует в книге. Мы все согласимся с тем, что никто не поёт про такое угасание чувств, никто не поёт про пары сорокалетних или пятидесятилетних на самой грани разрыва. Потому музыка им нужна, так же как им требуется наблюдатель, тот, в чьих глазах ссора и расставание окажутся не нитью, ведущей даже не в тупик, а в никуда. Они окажутся историей, пусть горькой, но историей, рассказом, событием.

  Единственно возможная музыка здесь – ноктюрн – предвещающая конец дня мечтательная пьеса, в которой одновременно текут печаль и фантазия, воспоминания о том, что сейчас уже исчезло. И в этом мире, подверженном энтропии, музыка оказывается, по сути, единственной стоящей вещью. Той единственной вещью, которая сама по себе не распадается, не умирает. Музыка вечна, но ничего не может поделать со всем остальным. Ничего не может она поделать с героиней самой показательной и потому самой прямолинейной истории «И в бурю, и в ясные дни». Она всё так же любит музыку и всё так же готова говорить о ней часами… но сама она уже давно не очаровательная студентка, а изрядно потолстевшая и огрубевшая женщина, с достаточно истеричным характером, которая только и делает, что пилит своего измученного и издёрганного мужа. И тот нечаянный наблюдатель, свидетель заката еще одной пары, которого она считает кромешным неудачником, выглядит всё же более прилично, чем она. Во многом потому, что наблюдатель в каждой истории меняется, но он всегда оказывается вписан в контекст. По большому счету, им может быть кто угодно, любой из нас, потому что у него нет никаких примет или отличий. Просто музыкант, который сдержанно и терпеливо смотрит на разворачивающийся перед ним скандал. Потому что со стороны конец отношений никогда не представляется чем-то хорошо сделанным, удачно сыгранным. Все эти люди отчаянно пытаются выглядеть неплохо и вести себя подобающе в ситуации, где это делать просто-напросто невозможно. Если бы Исигуро поступил иначе и дал посмотреть на ситуацию из глаз расстающихся, мы бы увидели совершенно иную картину – намного более сумбурную, богатую ненужных и тяжелых подробностей, полную взаимных обид, обрывков случайно оброненных фраз и слов. Наблюдатель, как и музыка, бессилен что-либо сделать. Всё, что он видит – естественная часть жизни, её сумерки, которые нельзя стереть из мира, как нельзя остановить солнце. Всё, что остается делать музыканту-наблюдателю – терпеливо смотреть и ждать финала. Ведь музыка учит большому терпению и для неё не существует сумерек.

  5

  250