Рецензия на книгу

• 

  Аноним14 сентября 2017 г.

  Красота может отдаваться каждому, но не принадлежит она никому

  Все мое отрочество окрашено в тусклые, сумрачные тона. Я страшился черного мира тьмы, но и белый свет дня для меня был чужд.

  
  

  Размышления о том, что есть Прекрасное в широком смысле всегда казались мне занятной мыслью, которую мне нравится думать. В какой момент Прекрасное общепонятное, красивое и приятное любому глазу, становится отклонением или извращением, которое приятно малому числу людей, а для общества выглядит неприемлемо? Перестаёт ли Прекрасное в этот момент существовать вовсе, превращается ли оно в нечто противоположное своей сути, или оно остаётся тем же, тогда как в действительности меняется лишь мнение наблюдателя?

  Красота сюжета «Золотого храма» – нечто более глубокое, чем просто эстетичная и приятная глазу картинка. Юкио Мисима словно поместил строки своего романа не на бумажные листы, а на подвергнутый замысловатой огранке драгоценный камень. В огранке будто нет ритма, рёбра влетают одно в другое под непривычными углами, луч мысли преломляется по непредсказуемой траектории, ломается на прозрачных поворотах, путается и рвётся; одна идея втекает в другую, отражается в третьей, пересекает четвёртую и отступает перед пятой, которую вы бы и не заметили, если бы не прошли по этому пути. Суть сказанного может меняться в зависимости от того, на какую грань, под каким углом, в каком настроении и под каким освещением вы на этот камень смотрите. Вероятно, правильнее будет сказать, что меняется не сама суть, но лишь ваш собственный взгляд на неё, потому что все процессы в этот момент существуют только в вашем сознании.
  Значит, красота зависит исключительно от сознания? Может ли тогда существовать Суть как таковая, Прекрасное как явление, не привязанное к чьему-то мнению и восприятию?

  В «Золотом храме» – может. Весь роман как размеренная медитация, погружающая вас в душу заикающегося монаха, оглушённого своими мыслями, и даже его заикание сплетается с размеренным ритмом сердцебиения спящего человека, обретает порядок и смысл.

  Если взять на себя исключительное право препарировать душу главного героя – Мидзогути – и разложить её части на секционном столе, чтобы приколоть ярлык-объяснение к каждой детали, то зрелище может предстать достаточно печальное, поскольку образ мышления Мидзогути с трудом может уместиться в условные рамки нормальности и обречено на ярлыки-диагнозы. Он мнителен, подвержен навязчивым состояниям, а иногда пугающе жесток по отношению к миру, ожидая от него удара, который тот ему не наносит, а потому Мидзогути стремится уязвить, уколоть, вспороть его первым, словно в расплату за его бездействие. Он малодушен и хитёр, зол и обескуражен, человек со снятой кожей и тревожной душой, распахнутой Вечному, но не людям. Он неоднозначен, как любой живой человек. В его душе гнездится тьма, острая и болезненная тяга к Прекрасному в его естественной и чистой сути, жажда познания этой сути, глухая ярость, рождённая из чувств, которые он неспособен осмыслить самостоятельно. Его мир строго ограничен его сознанием и территорией обители, где он проходит обучение. Если монашеское затворничество это в какой-то мере выбор, сделанный его родителями, то его затворничество как личности в социуме – выбор исключительно личный. При этом его не назвать одиноким, потому как у него есть храм – выражение вечного движения Прекрасного в статичной физической единице. Сожжение Кинкакудзи – это не столько акт вандализма, сколько ритуальное освобождение вечности, заключённой во времени.

  Размышления Мидзогути о красоте и смерти, об уродстве и пылающем сознании, о том переломном моменте между мыслью и действием (когда мысль настолько воспроизвела возможность действия в воображении, что его и не нужно совершать, ведь этот момент уже прожит) стоят того, чтобы вернуться ещё к этой книге однажды, когда захочется корить себя за излишнее размышление и отсутствие активного действия, или когда почувствуете необходимость подставить измождённое лицо холодному ветру осенней печали.

  57

  2,1K