Рецензия на книгу

• 

  Аноним28 июня 2017 г.

  Так говорил Монте-Кристо

  1. Лучшая книга всех времен

  В 1844 году Александр Дюма подумал-подумал, сел за стол, да и написал лучшую книгу всех времен и народов – «Граф Монте-Кристо». Что к этому можно прибавить – ничего! Но что-то прибавить всегда можно.

  Во-первых, поражают сроки – роман был написан всего за два года (меньше чем за два – конец лета 1844-1845) – этакая-то текстовая глыба! Еще более поражает то, что параллельно (!) пишутся «20 лет спустя» и, похоже, еще с пяток другой романов:) Маке (соавтор) прилагается, конечно, и все-таки. Я бы вообще сказал, что форма, в которой создаются такого рода скороспелые романы-гиганты (роман-фельетон или, что почти одно и то же – литературный сериал) напрочь исключает возможность написать что-то стоящее. Вместе с тем, именно этой форме литература обязана появлению многих замечательнейших произведений, в частности, Диккенс вроде как работал исключительно в формате романа-фельетона, да и Достоевский признавал, что «так я писал всю мою жизнь». Но все же, Диккенсу, скажем, на одну только «Крошку Доррит» понадобилось два года работы, а «Крошка Доррит» это где-то половина «Графа Монте-Кристо». Дюма же самым натуральным образом штамповал литературный валовой продукт (ЛВП). Сравнение тем уместнее, что, по экономической аналогии, под ЛВП следует считать собственно не литературные произведения, а сумму вырученных за них гонораров. Здесь Дюма, видимо, всех превзошел.

  Все же так, как Дюма, писать нельзя - это аморально, неэтично, недопустимо, неприемлемо, абсурдно, это против всего смысла писательской работы и здравого смысла вообще – чего стоит одна история с построчно раздуваемыми диалогами. Итог этой морально недопустимой деятельности я уже подвел: именно так написана лучшая книга всех времен:)

  Поразившись всем этим фактам и предположениям, во-вторых, можно поразиться еще и тому, что

  Дальше...

  «Граф Монте-Кристо» основан на реальных событиях. Более того, реальная история, на которой основан «Граф» ничуть не менее неправдоподобна – даже переодевание в аббата – и то, оказывается, имело место в реальности. Черт-те что творится в реальности – реалистам такое и не приснится:) Сам Дюма сравнивал историю-прототип с устрицей, из которой еще надо извлечь жемчужину. Кому интересно, вот эта устрица, я же возвращаюсь к жемчужине.

  В-третьих… в-третьих, что тут еще прибавишь - лучшая книга всех времен и все тут. Ну, хорошо, пусть будет не лучшая, а самая увлекательная, так уж и быть:)

  2. Девятнадцатилетний капитан

  «Граф Монте-Кристо» слишком велик, чтобы его можно было заточить в рамки одной рецензии. Поэтому я поступлю вот как: для начала разберусь с Дантесом, а потом уже примусь непосредственно за графа. История Эдмона и сама по себе дает достаточно материала для размышлений. Взять хотя бы вот какой вопрос: кем является Эдмон Дантес ко времени свалившейся на него трагедии? Проще всего представить его в виде этакого беззаботного юноши и даже где-то баловня судьбы, которого жизнь решила вдруг испытать на прочность. На самом деле уже в начале повествования мы видим закаленного в жизненных баталиях молодого человека, при этом достаточно властного, чтобы в свои 19 лет претендовать на роль капитана (!) «Фараона». Это важный момент. Граф Монте-Кристо не стал полной противоположностью моряка Эдмона Дантеса, просто некоторые черты его характера чрезвычайно заострились, другие основательно поистерлись. Эдмон Дантес приказывает, шутя, граф Монте-Кристо - криво усмехаясь. Эдмон, властвуя, остается товарищем для своих подчиненных, граф повелевает как самодержец. Но я ведь обещал пока что ничего не говорить о графе… не получается.

  3. Глубина страдания

  Итак, ни о каком беззаботном юноше Дантесе не может быть и речи. Но ведь все же в начале книги мы видим счастливчика, да и сам Эдмон и не думает отрицать своего двойного счастья (желанная должность капитана и женитьба на любимой девушке):

  
  – Эй! – продолжал кричать Кадрусс, привстав и опершись кулаком о стол. – Эй, Эдмон! Не видишь ты, что ли, друзей или уж так загордился, что не хочешь и говорить с ними?
  – Нет, дорогой Кадрусс, – отвечал Дантес, – я совсем не горд, я счастлив, а счастье, очевидно, ослепляет еще больше, чем гордость.

  Однако, этот же самый диалог заканчивается недвусмысленными словами:

  
  – Всегда спешишь быть счастливым, господин Данглар, – кто долго страдал, тот с трудом верит своему счастью.

  Поразительно, но ведь такие же слова мог бы произнести и граф Монте-Кристо! Или не мог? Вернемся к этому вопросу чуть позже. Пока же мы видим «долгого страдальца» Дантеса. И вот, с трудом (этот труд остается «за кадром») выбившись в люди, а точнее только-только по-настоящему встав на ноги, Дантес вновь ниспровергается в ад. Те страдания, которые он пережил до сих пор были, оказывается, всего лишь шуткой по сравнению с подлинным или действительным страданием или Страданием с большой буквы. А в чем отличие Страдания действительного от, так сказать, подготовительного? Вот здесь-то и полезно вернуться к вопросу о том, мог бы граф Монте-Кристо сказать:

  
  – Всегда спешишь быть счастливым – кто долго страдал, тот с трудом верит своему счастью.

  Нет, граф никогда бы так не сказал. Он не спешит быть счастливым, потому что дорога к счастью для него уже давно заказана. Он перестрадал всякую возможность счастья и не может в него верить. Этим и отличается Страдание от всякого прочего страдания – оно не оставляет надежды на счастье.

  4. Предположения и опровержения

  Карл Поппер в свое время советовал искать не подкрепления для той или иной теории, а возможности ее опровержения. То, что не подлежит опровержению (возможности опровержения), не обладает и строго научной ценностью. Так вот, предположив, что граф никогда не назвал бы себя счастливым человеком, я теперь со спокойной научной совестью сам себя опровергну, приведя выдержку из диалога графа (не Эдмона Дантеса, но уже графа Монте-Кристо) с Францем д’Эпине:

  
  – Вы, должно быть, много страдали? – спросил Франц.
  Синдбад вздрогнул и пристально посмотрел на него.
  – Что вас навело на такую мысль? – спросил он.
  – Все, – отвечал Франц, – ваш голос, взгляд, ваша бледность, самая жизнь, которую вы ведете.
  – Я? Я веду самую счастливую жизнь, какая только может быть на земле, – жизнь паши. Я владыка мира; если мне понравится какое-нибудь место, я там остаюсь; если соскучусь, уезжаю; я свободен, как птица; у меня крылья, как у нее; люди, которые меня окружают, повинуются мне по первому знаку. Иногда я развлекаюсь тем, что издеваюсь над людским правосудием, похищая у него разбойника, которого оно ищет, или преступника, которого оно преследует. А кроме того, у меня есть собственное правосудие, всех инстанций, без отсрочек и апелляций, которое осуждает и оправдывает и в которое никто не вмешивается. Если бы вы вкусили моей жизни, то не захотели бы иной и никогда не возвратились бы в мир, разве только ради какого-нибудь сокровенного замысла.

  Отрывок этот особенно ценен тем, что здесь о счастье говорится как раз в контексте страдания. Но вот что интересно – я бы сказал, что в данном случае не верю ни одному слову графа, то есть верю всем, кроме одного – его слову о счастье. Дантес, пусть недолго, но чувствовал себя счастливым, граф – никогда. Но как же быть с его собственными словами? Доверяйте им или нет, а я не доверяю. Такого поворота Поппер, конечно, предвидеть никак не мог: в чем смысл принципа фальсификации, если все в итоге упирается в доверие или недоверие к ясно высказанным словам? Никакой научности:)

  5. Сверхчеловеческое сверхсчастье

  Вообще, когда речь заходит о счастье возникает необходимость в некоторых терминах, которые, по-моему, до сих пор не придуманы. Возможно ли, например, говорить о некоем сверх-счастье, перерастающем идею счастья примерно так же как Сверх-Я возвышается над Я? Думаю, возможно. И тогда можно было бы сказать, что граф Монте-Кристо сверх-счастлив и, подобно Заратустре, восклицает: «Что мне до счастья! Я давно уже не стремлюсь к счастью, я стремлюсь к своему делу». И тут же оказывается, что Заратустра все-таки счастлив «стремиться к своему делу», то есть, как я полагаю, логичнее говорить – сверх-счастлив. Но сверхсчастье, как справедливо замечает Заратустра – тяжелая ноша. Однако, пока еще и не очень ясно, что это вообще такое. А раз так, значит, дело за определением. Итак, сверхсчастье – это глубинно-потаенная мысль о базовой удовлетворенности своим бытием в целом, сопровождающая человека в каждую секунду его наличного бытия. Это именно что мысль, можно сказать, что подобно тому, как счастье более эмоционально, сверх-счастье более интеллектуально. Это мысль потаенная, она склонна скрывать себя, в противовес открыто и даже эксгибиционистки демонстрирующим себя эмоциям. Эта мысль глубинна, поскольку затрагивает самую суть человеческого существа – в противовес поверхностному «жалкому довольству собою».

  6. Так говорил Монте-Кристо

  Далее, необходимо отметить, что сверхсчастье обязательно связано со стремлением к какой-то цели, причем цели весьма масштабной, я бы даже сказал, грандиозной (сверхцели, если уж продолжать выстраивать сверхряд: сверх-Я, сверх-цель, сверх-счастье). Счастье есть нечто слишком личное, сверхсчастье возникает при переходе от личности к цели, к которой эта личность стремится. Грандиозность цели есть необходимое условие, при котором цель оказывается важнее личности («мне жаль не жизни, я сожалею о крушении моих замыслов», - так говорил Монте-Кристо), потому как, естественно, что значение личности для самой личности всегда чрезвычайно велико. Соответственно, эту «великость» способна преодолеть только грандиозность. Эта же грандиозность обеспечивает тяжесть ноши и погружает человека в самую глубину его существа – туда, где человека вопрошает себя – на что он все-таки способен, насколько неподъемную ношу он способен вынести? Для графа такой грандиозно-неподъемной ношей («Это бремя, которое я поднял, тяжелое, как мир» - так говорил Монте-Кристо) является идея мести, рассматриваемая им в контексте ни более ни менее как воплощаемой им воли Провидения. Пока граф, как ему представляется, воплощает волю Провидения - он сверхсчастлив, хотя счастливым человеком его никак и не назовешь. Впрочем, дадим высказаться самому графу:

  
  Разве я не орудие всевышнего? В самых ужасных несчастьях, в самых жестоких страданиях, забытый всеми, кто меня любил, гонимый теми, кто меня не знал, я прожил половину жизни; и вдруг, после заточения, одиночества, лишений – воздух, свобода, богатство; богатство столь ослепительное, волшебное, столь неимоверное, что я должен был поверить, что бог посылает мне его для великих деяний. С тех пор я нес это богатство как служение; с тех пор меня уже ничто не прельщало в этой жизни, в которой вы, Мерседес, порой находили сладость; я не знал ни часа отдыха; какая-то сила влекла меня вперед; словно я был огненным облаком, проносящимся по небу, чтобы испепелить проклятые богом города.

  
  Так говорил Монте-Кристо (по обычаю называя свое сверхсчастье счастьем, и сверхсомнительно полагая свою деятельность служением Богу). Таковым будет введение в теорию сверхсчастья. А имеет ли данный термин право на существование и были ли сверхсчастливцами граф Монте-Кристо или даже сам Заратустра – думайте и решайте. Впрочем, насчет Заратустры особо сомневаться не приходится. Да и насчет графа тоже.

  7. Аббат Фариа
  
  Эк меня занесло. Срочно возвращаюсь к Эдмону, которого еще и в замок Иф-то толком не отправили. Как мы видели, Эдмон, пройдя все положенные жизнью испытания и придя к заслуженному счастью, вместо благоухающего Эдема оказался в вонючей камере. Тут бы ему и сгинуть, если бы не… Если бы не аббат Фариа, конечно же. О, подобно тому, как «Граф Монте-Кристо» – лучшая книга на свете, аббат Фариа – лучший из литературных персонажей! Вот уж кто доподлинно сверхчеловек, причем сверхчеловек с человеческим лицом:) Математик, политический философ, лингвист… наконец, он просто человек широчайшего интеллектуального кругозора, да еще и мастер на все руки. Еще один сверхсчастливец, умудряющийся превратить зловонную тюрьму в лазоревое озеро счастья. При этом, в отличие от будущего графа, аббат - человек добросердечный, не ожесточившийся.

  Что касается пребывания Фариа в тюрьме, то оно очень интересно с точки зрения теории судьбы. Выйти из тюрьмы Фариа «не Судьба». Все его попытки побега прерываются самым роковым образом, вплоть до какого-то гротеска - как будто Судьба специально подчеркивает – не беги! Ключ к пониманию мистической логики этой ситуации раскрывается после ответа на вопрос Эдмона:

  
  – Что совершили бы вы на свободе!
  – Может быть, ничего. Я растратил бы свой ум на мелочи. Только несчастье раскрывает тайные богатства человеческого ума; для того чтобы порох дал взрыв, его надо сжать. Тюрьма сосредоточила все мои способности, рассеянные в разных направлениях; они столкнулись на узком пространстве, – а вы знаете, из столкновения туч рождается электричество, из электричества молния, из молнии – свет.

  Что именно невзгоды закаляют человека – это тезис довольно общий и оригинального в нем немного (во всяком случае к сегодняшнему дню), но случай с аббатом интереснее в более личном плане. Аббату просто необходимо, чтоб его так прочно заточили, чтобы он уже не отвлекался на какие-то там пустяковые сокровища, а занимался прямыми своими обязанностями - уточнением Ньютона :) Видно, Фариа слишком темпераментен для воли – его засасывает в круговорот действия, тогда как на роду ему написано размышлять. Этот вредный избыток жизненной энергии и в тюрьме растрачивается аббатом на безуспешные попытки выбраться на волю.

  Ситуация Эдмона прямо противоположная, он как раз человек действия. И тюрьма для него очевидно вредна или полезна только в том смысле, что выковывает будущего графа Монте-Кристо, но «тюрьма сама по себе» не может быть для Эдмона Дантеса «настоящей жизнью». И это именно ему, Эдмону, больше нужны сокровища, чем уточнение Ньютона. При этом только встреча с Фариа позволила ему «образоваться», открыть в себе и жажду знаний. Но все знания будущего графа – это дополнение к его действующей сущности, я не скажу «лишь дополнение», но его жизнь определяют не они, а месть, то есть действие. А какая была заветная мечта у Фариа? Правильно – напечатать написанный им в заключении труд: «Трактат о возможности всеединой монархии в Италии». Почувствуйте разницу!

  8. Символическое бревно

  Теперь поговорим о побеге, а здесь тоже есть о чем поразмышлять. Что сам побег был совершен экспромтом, это раз; что все так удачно сошлось – это два, но еще вдобавок и бревно – это три. Да что за бревно такое? А вот очень любопытное бревно, символическое, я бы сказал, хотя я думаю, не все о нем и помнят. Припомним детали побега. Сначала Эдмона, предварительно засунув в мешок, бросают в море, он выбирается из мешка и плывет к острову Тибулен. В море в это время начинается настоящая буря. Чудом добравшись до острова, Эдмон видит крушение небольшого судна и гибель четырех матросов. Все это происходит ночью. На рассвете же Эдмон видит в море лодку контрабандистов, он надевает на себя колпак одного из умерших матросов (чтобы его не приняли за сбежавшего узника), и верхом на бревне плывет к лодке. Так вот, когда он понял, что его заметили и, что, следовательно, он спасен, Эдмон оставляет бревно и… чуть не тонет!

  
  Тогда Дантес выпустил бревно из рук, полагая, что в нем больше нет надобности, и быстро поплыл навстречу гребцам, чтобы сократить им путь. Но пловец не рассчитал своих истощенных сил; он горько пожалел, что расстался с куском дерева, который уже лениво качался на волнах в ста шагах от него. Руки его немели, ноги потеряли гибкость, движения стали угловаты и порывисты, дыхание спирало в груди.
  Он закричал во второй раз; гребцы удвоили усилия, и один из них крикнул ему по-итальянски:
  – Держись!
  Это слово долетело до него в тот самый миг, когда волна, на которую он уже не имел сил подняться, захлестнула его и покрыла пеной. Он еще раз вынырнул, барахтаясь в воде бессильно и отчаянно, в третий раз вскрикнул и почувствовал, что погружается в море, словно к его ногам все еще привязано тяжелое ядро.
  Вода покрыла его, и сквозь нее он увидел бледное небо с черными пятнами.
  Он сделал еще одно нечеловеческое усилие и еще раз всплыл на поверхность. Ему показалось, что его хватают за волосы; потом он ничего уже не видел, ничего не слышал; сознание покинуло его.
  Очнувшись и открыв глаза, Дантес увидел себя на палубе тартаны, продолжавшей путь. Первым движением его было взглянуть, по какому направлению она идет; она удалялась от замка Иф.
  Дантес был так слаб, что его радостный возглас прозвучал как стон.

  По-моему, все это чрезвычайно символично. Для обретения свободы мало сбежать оттуда, откуда сбежать нельзя, мало чтобы все чудесным образом сошлось, мало, чтобы еще невероятно повезло и в море его подобрали. Нет, перед полным обретением полной свободы надо совершить еще одно нечеловеческое усилие, плюс еще раз должно повезти. По-другому никак.

  9. Сезам, откройся!

  И вот прошло некоторое время и чудом спасшийся, а потом еще и чудом спасенный Эдмон Дантес оказался на вожделенном острове Монте-Кристо.

  
  – А теперь, – вскричал он, вспомнив сказку про арабского рыбака, которую рассказывал ему Фариа, – теперь, Сезам, откройся!

  Таковы последние слова Эдмона Дантеса, ну или первые слова графа Монте-Кристо. А это уже совсем другая история.

  To be continued… (хотя вряд ли)

  60

  6,8K