Рецензия на книгу
The Goldfinch
Donna Tartt
Аноним9 октября 2016 г.Осужденные Пулитцером
Волшебные слова «Лауреат Какой-бы-то-ни-было-значащей-литературной-премии», предваряющие имя счастливчика из мировых шорт-листов, в разы увеличивают продажи трудов писателя и повышают градус недоверия у окружающих. Год 2016 от Рождества Христова, все написано до нас, все сюжеты избиты, все Гамлеты отрефлексировали свое. Достоевский умер, Фолкнер умер, Овидий умер, а предприимчивые писатели давно поняли схему присуждения большей части литпремий («Букер», «Дублин», «Пулитцер», «Большая книга»... Еще держится «Гонкур», еще держатся полторы дюжины ньюбелоподобных, но – это же фантастика, но – как можно называть это литературой!) и разработали беспроигрышную победную схему, переменные которой легко сменить на новые с приходом новой моды. Так среди членов жюри The Man Booker Prize – будто в отместку за годы колонизации – популярны: Индостан и предгорья («Белый тигр» Аравинды Адиги, «Жизнь Пи» Янна Мартела, «Дети полуночи» Салмана Рушди, «Бог мелочей» Арундати Рой, «Наследство разорённых» Киран Десаи), гей-тематика («Линия красоты» Алана Холлингхёрста) и псевдоисторические романы (победные книги Мантел, «Обладать» Антонии Сьюзен Байетт). Последователи Джозефа Пулитцера к этому добавили еще позитивную дискриминацию («Возлюбленная» Тони Моррисона), гендерное равенство и социогенетизм («Средний пол» Джеффри Евгенидис) и даже постапокалипсис («Дорога» Кормака МакКарти), а некоторые, такие, как Майкл Каннингем со своими «Часами» - и вовсе все разом, представив публике дикую мешанину из выдуманной биографии Вирджинии Вульф, гомосексуальных отношений и ВЕЛИКОЙ РОЛИ ИСКУССТВА.
Донна Тартт при написании романа «Щегол» последовала по протоптанной своими предшественниками дорожке, руководствуясь неоновым словом «тренд» на выходе. Больше всего творчество загадочной американки из южного штата напоминает импортный ароматизированный чай, появившийся на витринах постсоветских магазинов в 90-х: пакетики с запахом цитрусов, шоколада, карамели и корицы сводили с ума неискушенных качественной химической промышленностью граждан, привыкших к смородиновым листьям и веникопахнущему «чаю со слоном». Но после первого глотка – «ах, какой аромат, ах это великолепно!» - оставалось лишь чувство обмана, будто тебя обсчитал любимый портной, ибо что чай безвкусен, а аромат – что аромат, его потрогать и попробовать нельзя.
То же и с Донной Тартт – после классического почерка американской беллетристики, простой, как речь первоклассника, читать витиеватые описания Тартт, наслаждаться бархатными, как ирландский мох, эпитетами, было сродни опьянению хорошим вином. Но у опьянения всегда есть обратная сторона: нетрезвый рассудок и утренний стыд за то, что танцевал на барной стойке, звонил бывшим подружкам, читал Донну Тартт…
Пулитцеровский роман Тартт – золотой американской девочки - оказался хуже предыдущих, еще заслуживающих пусть не положительных, но не разгромных характеристик. Не в последнюю очередь хуже именно из-за этого атавистического придатка: «обладатель Пулитцеровской премии» - от такого ждешь нерва, саспенса, драмы, душераздирающей концовки и социальных перверсий, от писателя из Алабамы – южного колорита в стиле Фолкнера, в духе О’Коннор, а получаешь Нью-Йорк, Лас-Вегас, Амстердам, вязкое провисающее словесное месиво à la «кандидатская для галочки», где на 150 страниц две трети – вода.
Критики с немыслимой щедростью присвоили последнему роману эпитеты «диккенсовский» и «викторианский», назвали его достойным продолжением традиций зачинщика «воспитательного» романтизма – Гете, сравнили с «Большим надеждам», «Приключениями Оливера Твиста». И сама Тартт старательно поддерживает, что она «своя» в прайде крупных писателей – многочисленные аллюзии и антропонимические отсылки призваны сказать читателю о причастности, книжной сакральности происходящего. Даже именами Тартт проводит параллели: Пиппа (Пип Пиррит) и Теодор Деккер (Федор Достоевский).
Сюжет – а у романа «Щегол» есть сюжет, стойкая линия, что действительно роднит Тартт с «большими писателями» XIX – начала XX века, словно выбрасывая тот временной кусок поклонения постмодернизму и стилистическому нигилизму, - действительно, будто в насмешку отсылает нас и к Диккенсу, и к «Приключениям Оги Марча» Сола Беллоу, и даже в чем-то к леблановскому Арсену Люпену. Но нет в нем ни нравственной морали Пипа Пиррита, ни легкости Оги Марча, ни обаяния Люпена. Есть история мальчика – типичного жителя Нью-Йорка нулевых, немного сноба, немного интеллектуала, но, в общем-то, пустого и беспринципного, как продавец вчерашней сдобы.
Мальчика, пришедшего с мамой-искусствоведом в музей Metropolitan, заинтересовала девочка: струнная, рыжая, пушистая, как птичка, а маму – забившаяся в уголок картина Карела Фабрициуса, с желтым щеглом на жердочке. В эти минуты в музее происходит взрыв и жизнь Тео Деккера кардинально меняется: мама погибает, девочка получает сильные травмы, картина, найденная в груде мусора, перекочевывает в сумку Тео, а сам он, будто неудобный, доставшийся от бабушки диван, начинает путешествовать от семьи к семье.
На протяжении 827 страниц мы наблюдаем стагнацию, а затем и деградацию главного героя. «Щегол», заявленный критиками как роман-воспитание, кажется, показывает свое истинное лицо: карьерный роман о приспособленце, но и здесь Тартт не вписывается в каноничные рамки – для Растиньяка Тео Деккер слишком аморфен, для Сореля – слишком дуто, эгоистично, напыщенно его раскаяние.
Внутреннюю пустоту главного героя Тартт прячет за вереницей второстепенных персонажей: семья Барбур, Хобарт, Пиппа, Борис; описаниями девушки, промелькнувшей по улице, польско-украинских геологов-алкоголиков и многочисленными псевдо. Псевдогомосексуальностью, псевдонармоманией, псевдоинтеллектуальстью и псевдофилосифией. Вся книга, все внутренние метания героя такие же гладкие и прилизанные, как и сама писательница, будто держащая руку на рычаге «предел». Не перейти «предел» - никакого гейства, просто намек, недомолвка, дань тренду, никаких гангреозных конечностей, кровоточащих ран, секса за дозу, поедания отбросов – рафинированные наркотические этюды, светские зарисовки из жизни наркомана Тео – уж не за это ли роман называют «викторианским»?
Крохи информации, выданные нам книгоиздателями, гласят, что «Брошенный отцом, без единой родной души на всем свете, он скитается по приемным домам и чужим семьям — от Нью-Йорка до Лас-Вегаса, — и его единственным утешением, которое, впрочем, чуть не приводит к его гибели, становится украденный им из музея шедевр голландского старого мастера». На деле же мы видим рассуждения инфантильного, не способного на внутреннюю эволюцию героя, в отражении картины видящего «что, если»: свою прекрасную жизнь, если бы мама не умерла, если бы не уехал от Барбуров, если бы не вернулся в Нью-Йорк, если бы не связался с Борисом… Героя, способного лишь вести разговоры об искусстве от лица человека, вчера узнавшего, что Мане и Моне – это разные люди, и пытающегося просветить на эту тему всех – от садовника Педро до директора музея Эрмитаж.20223