Рецензия на книгу

• 

  ne_spi_zamerznesh3 сентября 2016 г.

  Бродский с ним завтра займется, а ваше дело сидеть и смотреть, как работает Бродский.

  И я не знаю, почему главный Берджессов чудовище-врач носит эту фамилию (но догадываюсь - книга написана в 1965, в то время как "суд над тунеядцем" прошел в 1964 и уже успел прогреметь по всему миру к этому времени, видимо, очень на слуху была фамилия, а славянский мотив, прочно закрепившийся в жаргоне надсатых, требовал симметрии, отзвука - и вуаля!), но я очень смеялась, прочтя эту фразу. Если перевернуть точку зрения, то можно назвать "Заводной апельсин" историей о том, как Бродский лишает людей возможности совершать насилие, путем использования чудо-сыворотки, вызывающей тошноту. Отличный абсурд!

  Но стоит, наверно, сначала все же о языке, потому что сколько бы о нем не говорили - он тут главное. Сумасшедше живой, острый, режуще-музыкальный, абсолютно идущий от героя и в том его характеризующий больше, чем действие. Ключ развязки-то, в общем, в языке.
  

  
  Было это подобно отдыху между подножиями двух ужасающих огромных гор, чьи роли отводились двум многоквартирным корпусам, во всех окнах которых плясали быстрые голубоватые сполохи. Все смотрели telik.

  Сколь бы не был отвратителен герой в своих поступках, он завораживает, и завораживает именно собственной языческой интеллектуальностью, обратите внимание, любой кусок внутреннего монолога, несвязанный с насилием (а вся книга и есть внутренний монолог), прочти вы его в отрыве от контекста - создает совсем иной портрет. Это портрет голодного, потерявшего и, почему-то, очень нежного человека. На том и стоит книга, на конфликте внутреннего и внешнего, личности (которая отвратительна, без сомнения) и того, что кроме неё, разума, избавленного от имени и тела, какой-то особенной, чистой мысли.
  То, второе внутри Алекса, никак не влияет на события и на него самого, существуя в стороне, наблюдателем и просто фиксирует попытку Берджесса и его героев понять природу насилия. А понять её невозможно, казалось бы, каждый следующий шаг ведет лишь к тому, что оно разрастается, как гидра о двенадцати головах, на месте каждой срубленной вырастают лишь новые, а яд уже у тебя в крови - не хватит сил на новый заход.
  Не помогают тюрьмы - лишь множат, не помогают семьи, литература и музыка, не помогает насильственное вмешательство в работу тела (один перестанет, сотня других начнут, все жертвы захотят поквитаться, случайные прохожие пожелают проверить, и вот невинные уже заражены, но разве есть невинные среди человеческого рода? Бесполезно искать, агрессия есть инстинкт внутри каждого, о том и речь).
  И вот всю дорогу проведя в поиске и искренне разочаровавшись, мы думаем, о чем, собственно, это было? Я устал, недоволен, прошел по кругу покорной лошадкой четыре раза и в чем ответ? Да ещё и эта раздражающая случайность - выйти из тюрьмы и встретить всех своих жертв, как в сказке, чтоб они отплатили тебе чем положено. А потом снова ничего не изменилось.

  Ответ в том, что внутри, в безымянном нашем соглядатае, который не Алекс, а что-то внутри него, от это внеличностное, чистое, которое постепенно берет верх. Очень-очень медленно, пожирая собственные наши черты, оно учит смотреть - поэтому Алекс зацикливается именно на фотографии, зрительном образе. Поэтому экранизировать взялся именно Кубрик, первый из числа режиссеров-визионеров, чьи фильмы именно про то, что видишь, что не требует объяснения и многомиллионных рассуждений об образах. Только то, что есть и никак иначе.

  9

  73