Рецензия на книгу

• 

  Аноним2 мая 2016 г.

  К Набокову возвращалась я с затаённым трепетом: вызовет ли всё тот же наивный восторг ловко пойманным словом, причудливо свёрнутым предложением, ярко пульсирующим образом?.. Приобретя к автобиографиям писателей, в последнее время, особый интерес, я не ждала от «Других берегов» сюжетной целостности – но ждала откровения. Огромного, необъятного, художественного. Ждала некой близости, какую ощутила по отношению к Бунину после прочтения «Жизни Арсеньева». К тому же, стиль обоих авторов во многом перекликается, хоть их межличностные отношения (и публичные высказывания относительно друг друга) были полны как восхищения, так и нескрываемой ненависти.
  

  
  «Книги Бунина я любил в отрочестве, а позже предпочитал его удивительные струящиеся стихи той парчовой прозе, которой он был знаменит».

  Пожалуй, именно на контрасте с «Жизнью Арсеньева» мне стало понятно, чем Набоков порою так отталкивает. Холодом и патологическим нежеланием впускать к себе в душу. И Бунин, и Набоков потрясающе изобразительны: они пишут словно кистью по холсту, цветом и светом оживляя «движущиеся картинки» в воображении читателя. Но если Бунин распахивает всего себя, как окно в душную ночь, то Набоков лукаво предлагает всмотреться в своё отражение в зеркале. И пусть отражение это точно до безобразия и даже подмигивает, но высечено оно из холодного полированного стекла, а не из плоти и крови.
  

  
  «К сожалению, я не терплю ресторанов, водочки, закусочек, музычки – и задушевных бесед. Бунин был озадачен моим равнодушием к рябчику и раздражён моим отказом распахнуть душу».

  Открывая автобиографию, мне, прежде всего, хочется узнать, как формировался человек, что считал для себя важным в тот или иной период. О чём думал, о чём мечтал, что вдохновляло, а что, наоборот, отталкивало… В автобиографии писателя центральной же темой – на мой взгляд – должна стать тяга к творчеству, осознание себя архитектором слов и смыслов. И если «Жизнь Арсеньева», фактически не будучи автобиографией, удовлетворяла этим ожиданиям сполна, то «Другие берега» оказались совсем о другом.
  Вступая в путанные отношения с Мнемозиной, Набоков растягивает мокрую простыню текста и проецирует на неё картинки из прошлого. Умения реанимировать визуальный ряд писателю не занимать: иногда так и вздрагиваешь оттого, что встаёт перед глазами – кажется, помимо собственной воли – то лесная чаща, то пологий склон с затаившимися бабочками, то комичная бытовая ситуация. И ведь именно в такие моменты хочется продать душу дьяволу и простить Набокову все его надменные «интеллигентские замашки»!.. Пусть он холоден, пусть иногда вызывает брезгливость, как мохнатая гусеница, но едва наткнёшься на его филигранную словесную живопись – и земля уходит из-под ног.
  

  
  «Я видел, как целый город со своими игрушечными трамваями, зелёными липами на круглых земляных подставках и кирпичными стенами с лупящимися старыми рекламами мебельщиков и перевозчиков, всплывает к нам в купе, поднимается в простеночных зеркалах и до краев наполняет коридорные окна. Это соприкосновение между экспрессом и городом ещё давало мне повод вообразить себя вон тем пешеходом и за него пьянеть от вида длинных карих романтических вагонов, с чёрными промежуточными гармониками и огненными на низком солнце металлическими буквами, неторопливо проходящих через будничную улицу и постепенно заворачивающих, со вспышкой всех окон, за последний ряд домов».

  Любопытно было обнаружить в Набокове три особенности, странным образом перекликающиеся с его литературным стилем. Во-первых, это страсть к энтомологии: умение заметить, различить бабочку; безграничное терпение – упоение даже – кропотливой охотой за редким сокровищем; коллекционирование и бережное хранение в памяти каждого усика, каждой замысловатой расцветки. Не похожи ли бабочки на слова, которые писатель так тщательно выжидал, чтобы – одним ловким движением – поймать их и приколоть булавкой к бумажному листу?.. Во-вторых, страсть составлять шахматные партии: задумывать хитрые многоходовки, где всё не то, чем кажется. Бросать читателю нить Ариадны, подкрадываясь со спины Минотавром. Уж не лабиринт ли это сюжетов и тем, коварно раскинувшийся в романах писателя?.. Ну, и в-третьих, маленькая слабость к «крестословицам», или кроссвордам, составлением которых Набоков одновременно баловался и зарабатывал на жизнь. Уж не игра ли это в поиски тайных пересечений слов и смыслов?..
  Как зеркало событий и переживаний Набокова «Другие берега» во многом разочаровывают. Писатель не уделяет внимания размышлениям о судьбе России, избегает политики и какой-либо гражданской ответственности. Революция семнадцатого года происходит где-то за кадром, заставляя его трусливо поджать хвост и бежать в Европу. Не освещёнными остаются любовь к будущей жене, выбор жизненного пути («писать стихи или разгружать вагоны с углём»), видение собственной судьбы («навеки неприкаянный или гражданин мира»). С другой стороны, некий набор-калейдоскоп картинок из детства представлен Набоковым достаточно подробно и небезыскусно. И если движущиеся миражи и образы, резко проступающие сквозь туман памяти, принять за сокровище, то в книге непременно найдётся, чем поживиться.

  5

  138