Рецензия на книгу

• 

  Аноним30 апреля 2016 г.

  Гениальный роман Ф.М.Достоевского воплощает собой некий абсолют художественного произведения. В нем принято видеть политический памфлет и реакцию автора на события революционно-общественной жизни страны; передовая мысль эпохи восприняла книгу крайне негативно и причислила писателя в лагерь монархистов. Вместе с тем, остаётся неясным, почему в революционном сознании "босховский пейзаж" окружающей действительности не должен был затронуть и русскую революцию? Достоевский, прежде всего, всегда был реалистичным художником, и в "Бесах" его объективность проявилась в том, что человека своего поколения, либерала 40-х годов Степана Трофимовича Верховенского он изобразил восторженным романтиком, провалявшегося в благородном безделии всю жизнь.

  Тем удивительней, что сам писатель на закате жизни мог произнести такую нелепость как "Пушкинская речь", наполненную бреднями в духе старшего Верховенского и славянофильской истерикой Шатова. Позднейшая русская религиозная мысль в лице Леонтьева, Вл.Соловьева, Бердяева попыталась возвести Достоевского в ранг своего корифея, исключительного поборника "соборности" и "русского мира" Эта речь была произнесена к открытию памятника Пушкину, когда значительная часть мыслящего слоя впала в "административный восторг" (выдающееся выражение автора "Бесов"). Хотя в самом романе предложен верный рецепт лечения данных заболеваний в виде истории убийства Шатова.

  Взгляд Достоевского на общественно-политическую жизнь 60-х - начала 70-х годов - это взгляд ветерана революционной борьбы 40-х годов, пострадавшего за свои убеждения, и потому имеющего право на самые жёсткие вердикты. Но я бы не сказал, что его вердикт "реакционен". Это в некотором роде испуг скорее перед методами, но не целями данной борьбы; отчасти и удивление, что ему самому за гораздо меньшие "шалости" молодости досталось гораздо более жестокое наказание. Изображенная в карикатурном стиле сцена собрания "У наших" в корне своём верна - все-таки маразм в России можно встретить где угодно.

  В "Бесах" Достоевский создал великолепный калейдоскоп образов. Двумя ключевыми персонажами, на мой взгляд, являются Ставрогин и Кириллов. Их масштаб выбивается далеко за рамки произведения. Они прототипы и идейная почва для целого направления в мировой литературе - экзистенциального романа. Степан Трофимович Верховенский, которому посвящена значительная часть хроники "Бесов", - трагический персонаж, вызывающий тяжелую боль сопереживания, которому сочувствуешь как человеку страдающему и оскорбляемому, но который никого не оскорбляет в ответ. Он словно "прах" Рудина и Лаврецкого, утомляющий своими разговорами о красоте и судьбах родины. В романе потрясающе описано как Варвара Петровна "состряпала" его брак с Дашей. Вот так легко и просто внушить обеим сторонам его необходимость, и более того выдать за их собственное желание.

  Линия повествования, посвящённая этому счастливому событию, обрывается появлением Ставрогина и младшего Верховенского, вносящих суматоху в умеренную жизнь провинциального города. Все, что происходит вокруг Ставрогина, покрыто тайной и не укладывается в логическое мышление. Цельную картину мы получим только в финале романа, прочтя приложение и исповедь Николая Всеволодовича. Масштаб зла этой личности увеличивается с каждой новой главой, хотя мне трудно понять, почему Ставрогин не сумел до конца остаться равнодушным к истории бракосочетания Даши и Степана Трофимовича. Если месть Петра Верховенского отцу вполне понятна, то Николай Всеволодович вроде бы никогда не питал неприязни к этому приживальщику своей матери, и, зная его одержимость ломкой чужих судеб, можно было ожидать, что он скорее предпочтет посмотреть, чем закончится этот брак. Да и вообще образ Ставрогина тяжело подвергнуть какому-либо анализу. Возможно именно историю Ставрогина и теорию Кириллова имели в виду Альбер Камю и Генри Миллер, когда признавали Достоевского за величайшего из когда-либо живших писателей.

  Кириллов, осознающий всю мерзость человеческого существования и непреодолимое влечение к злу, характерное для всякого человека, видит единственный выход из данного тупика в "философском самоубийстве". Это было чрезвычайно остроумно со стороны Ставрогина - взращивать зерна православной веры и мессианской миссии русского народа в сознании Шатова, в то же самое время предаваясь атеистическим беседам с Кирилловым. В крайне интересной теории Кириллова есть один странный пункт: убивая в себе веру в бога, он сам становится богом. Петр Степанович изумленно замечает: "Вот я никогда не мог понять у вас этого пункта: почему вы-то бог?" Хотел ли тем самым Достоевский вывести абсурдность нигилистической картины мира и её закономерного выхода к самоубийству? Возможно. Но нигилист может пренебречь моральными догмами, да и самой логикой тоже, поэтому весьма странно, что Кириллов приходит к "философскому самоубийству". Скорее мы вправе были бы ожидать погружения в рокантеновскую "тошноту", где самым ярким событием дня может стать очередная байка про маркиза де Рольбона, или паломничества в Тибет к буддийским монахам, где его удостоили бы совместных молитв с Далай-ламой. Не тут то было - Кириллов все-таки "православный" нигилист, взятый в заложники этическими догмами.

  Книга Достоевского переполнена гениальными сценами и диалогами. Одной предсуицидной сцены между Кирилловым и Верховенским хватило бы на целую повесть, одного Ставрогина хватило бы на серию романов. И вот, когда, казалось бы, все прошло и повествование подошло к концу, автор обрушивает на нас исповедь Ставрогина. События книги, по крайней мере ту линию, что связана с Николаем Всеволодовичем, приходится пересмотреть заново. Пощечине, снесённой от Шатова, находится совсем другое объяснение. Самим претензиям Шатова теперь не остаётся места. Женитьба на Марье Тимофеевне, история с Лизой, дуэль с Гагановым - просто мелочи жизни на пути Ставрогина. Последние главы книги, посвящённые главному преступлению гражданина кантона Ури, должны били составить отдельное произведение о "жизни великого грешника". Эти главы столь страшны и сильны в художественном отношении, что экранизаторы Достоевского не могут полноценно передать их, ограничиваясь лишь строгим изложением событий. Только Лукино Висконти в "Гибели богов", позаимствовавший сцены из исповеди Ставрогина, сумел на уровне Достоевского передать силу этих глав на экране. Во многом это удалось благодаря пугающей харизме зла, которая есть у Хельмута Бергера, и которой нет даже у такого блестящего актёра как Ламбер Вильсон.

  PS: Идея "пятерок", создаваемых по всей стране с целью мятежа и бунта, расшатывания устоев и протеста, где никто не видел создателя, но все о нем слышали... Очень напоминает один современный роман американского писателя, тоже нигилистического толка.

  10

  210