Рецензия на книгу

• 

  Аноним18 ноября 2015 г.

  Ну-с, любезный читатель, ещё раз мы обращаемся к творчеству нашего дорогого Федора Михайловича Достоевского. С надеждой на лучшее, конечно.
  И что же? Преинтереснейшая первая глава. Нет, правда, завязка истории была так шикарна, что я даже подумала, что вот может же Федька, когда захочет! Но начиная со второй главы всё повествование падает куда-то глубоко и к чертям собачьим. Прямо сразу, с первых же слов.
  

  
  Но дело все-таки кончилось тем, что я – вот засел теперь в больнице и, кажется, скоро умру. А коли скоро умру, то к чему бы, кажется, и писать записки?

  Щито? Ну вот что это? Откуда? Почему вдруг в больнице? Почему умрет? К чему, скажите, этот ничем не оправданный прием? Нипанятна.
  Ну, и далее по списку - всё бредовее и бредовее.
  Но сначала пару интересных замечаний в качестве лирического отступления. (К слову, надо заметить, что Федор-то наш, Михалыч, слывет большим любителем этих самых отступлений, и очень странным показалось мне их совершенное отсутствие в сей книженции, что, впрочем, совсем не огорчило, а, наоборот, вполне обрадовало.)
  Возьмём, например, вот что:

  
  в сад, к пруду, где стояла под старым густым кленом наша любимая зеленая скамейка,

  Зеленая, заметьте, скамейка. Уж не та ли, на которой сиживали любезные товарищи наши идиот, простите, князь Мышкин и Аглая (как её там, по батьке-то?). Или мода в те времена была на зеленые скамейки? В общем, факт.
  К слову, об "Идиоте":
  

  
  – Не знаю, – отвечала Нелли, тихо и как бы задумываясь. – Она за границу ушла, а я там и родилась.
  – За границей? Где же?
  – В Швейцарии.

  Вот такая вот страна интересная есть на карте мира, Швейцарией зовётся. Я думаю, вы поняли.
  И вообще, что-то у нашего Федора Михалыча какой-то нездоровый интерес ко всякого рода болезням и припадкам.
  Дела здесь обстоят следующим образом: болезнь встречается в тексте 13 раз, ровно столько же и слово болен. Припадок, прости господи, и того чаще - аж 18. Такая вот математика. Нет, ну, ё-моё, я, конечно, всё понимаю, но эта лабуда уже порядком поднадоела. Натурально, если это Достоевский, то концентрация болезных и припадочных на 1 единицу книги прямо-таки зашкаливает и приближается к критическому значению.
  Ладно, ещё одно небольшое сравненьице:
  

  
  – Вот он! – закричал я, вдруг завидев его вдали на набережной.
  Наташа вздрогнула, вскрикнула, вгляделась в приближавшегося Алешу и вдруг, бросив мою руку, пустилась к нему. Он тоже ускорил шаги, и через минуту она была уже в его объятиях. На улице, кроме нас, никого почти не было. Они целовались, смеялись; Наташа смеялась и плакала, все вместе, точно они встретились после бесконечной разлуки. Краска залила ее бледные щеки; она была как исступленная...

  И "Белые ночи":
  

  
  — Это он! — отвечала она шепотом, еще ближе, еще трепетнее прижимаясь ко мне... <...>
  Боже, какой крик! как она вздрогнула! как она вырвалась из рук моих и порхнула к нему навстречу!.. Я стоял и смотрел на них как убитый. Но она едва подала ему руку, едва бросилась в его объятия, <...>Потом, не сказав мне ни слова, бросилась снова к нему, взяла его за руки и повлекла его за собою.

  Смотрите, довольно-таки любопытно. Две абсолютно идентичные сцены, вплоть до места действия.
  А теперь, товарищи мои, перейдём, пожалуй, на личности.
  Так кто же униженные? Оскорбленные кто?
  Да что там, дураки одни, сами себя оскорбляют и унижают. Взять хоть Наташу. Сбежала от родителей к какому-то, как бы по-мягче-то выразиться, вьюноше, а он оказался особой ветренной и тряпкоподобной, гуляет на все четыре, а она и рада. Её, Наташку нашу, хлебом не корми, дай пострадать, дай свою униженность и оскорбленность почувствовать. А домой - ни-ни, ибо гордая слишком. И сама ведь не знает, чего ей надо: вроде и Ваньку любит, и пострадать в то же время хочется. Ну, тут уж только так:
  

  
  – Да, да, Алеша, – подхватила Наташа, – он наш, он наш брат, он уже простил нас, и без него мы не будем счастливы. Я уже тебе говорила… Ох, жестокие мы дети, Алеша! Но мы будем жить втроем…

  
  А Алеша этот, надо сказать, конкретно раздражал. Он или наивный дурачок, или хитрый кобелюга. Сами посудите: погуляет, погуляет, придёт, в ноги кинется, дескать, прости, всё это по глупости, я только одну тебя люблю и проч. А Наташка уши и развесит: по глупости, конечно, Алёшенька, по глупости, ты ж ребёнок совершеннейший, что с тебя взять. Знает ведь, зараза, что всё ему с рук сойдёт. Вот хорошо устроился.
  Ну, кто там ещё? Ваня - мальчик на побегушках, князь - тип мутный, наташины предки - туда же, а про припадки и болезни (Нелли) читайте выше.
  А что они там все творят! Это ж сумасшедший дом. Вот, к примеру:
  

  
  Обе, обняв одна другую, заплакали. Катя села на ручку кресел Наташи, не выпуская ее из своих объятий, и начала цело- вать ее руки.
  – Если б вы знали, как я вас люблю! – проговорила она плача. – Будем сестрами, будем всегда писать друг другу… а я вас буду вечно любить… я вас буду так любить, так любить…
  В это мгновение отворилась дверь, и вошел Алеша. Он не мог, он не в силах был переждать эти полчаса и, увидя их обеих в объятиях друг у друга и плакавших, весь изнеможенный, страдающий, упал на колена перед Наташей и Катей.

  Высокие, высокие отношения. ©
  Психиатра на них нет.
  Но и адекватные товарищи здесь тоже, как ни странно, присутствуют, что не может не радовать. Это доктор с его "девицей" и добренькая Александра Семеновна. И Азорка ещё. Вот его-то одного только и жалко.
  Что касается сюжета, то он довольно прост и предсказуем, и вся интрига была слита ещё в середине повествования:
  

  
  Нелли взглянула на меня и ничего не отвечала. Она, очевидно, знала, с кем ушла ее мамаша и кто, вероятно, был и ее отец. Ей было тяжело даже и мне назвать его имя...

  Что ж, спасибо, Федя, объяснил.

  8

  143