Рецензия на книгу

• 

  pintado27 октября 2015 г.

  "Вы любите Байрона?" спрашивала обычно Анна Листер, когда ей нужно было завязать разговор при новом романтическом знакомстве. По нынешним временам с ходу выспрашивать о Байроне было бы несколько старомодно и странно, потому хорошим вариантом этого входного ключа (кадрильной фразы и закидной удочки) был бы такой: "Вы любите Донну Тарт?" Он не только дает возможность разбить лед, но и отлично обозначает перспективы развала или схождения вкусов. В этой связи возникает закономерный и интересный вопрос: где проходит эта граница, демаркационная линия между любителями и не-любителями творчества Донны Тарт. Серьезные и маститые критики припечатали ее "Щегла" как "детскую литературу" и в присуждении этому роману Пулитцеровской премии усмотрели печальный знак того, что читающая публика нынче становится все более "инфантильной". Любопытным образом это перекликается со словами самой Тарт: "У каждого человека есть свой естественный возраст. Я думаю, что мне где-то от 14-ти до 18-ти. Я пока так и не вступила во взрослую жизнь".

  А что такое "взрослая жизнь", хорошо написано у Ханьи Янагихары: десятки тысяч лет биологической и социальной эволюции, и нет никакого другого содержания у понятия "быть взрослым", кроме как спариваться и размножаться. Разумеется, в человеческой культуре это вуалируется более благородными словами: любовь, семья, забота о детях, но суть остается та же. Родовое начало торжествует над индивидуальным, закрепощение — над свободой: связать себя узами, обременить; но это единственный вариант, который засчитывается как быть взрослым, нормальным, здоровым. Опять же как не вспомнить слова Тарт: в анкете Гардиана на вопрос "Любимое выражение" она ответила "Unwholesome" ("нездоровый").

  Есть ли это как раз та самая граница между "инфантильными", пребывающими в мечтаниях, индивидуалистичными поклонниками Тарт и "взрослыми", живущими в реальном мире, семейными не-поклонниками?

  Возьмем сюжет "Щегла": от начала до конца это чистый и вольный вымысел, именно что fiction. Все повествование исходит из абсолютно нереальных предпосылок: никто и никогда не похищал картину Карела Фабрициуса, она спокойно висит себе в музее в Гааге, и никто не устраивал взрыва в музее Метрополитен. Так и вся концовка с мафиозными разборками в Амстердаме напоминает больше игру в стрелялки, чем настоящий боевик. Между этими двумя фиктивными столбами, отбивающими начало и конец сюжета, протянута длинная и долгая нить, на которую много чего нанизано фантазийного, включая безбашенного русско-украинского мальчика Бориса, мечтающего вернуться жить в Папуа — Новую Гвинею, и из всего этого пестрого романного разнообразия наиболее реалистичными выглядят безудержные подростковые попойки и наркотические трансы (из чего легко верится, что описаны они, исходя из непосредственного личного опыта).

  И тем не менее — я думаю, что это замечательный роман, из той же плоскости, что и дебютная "Тайная история". Предыдущий роман Тарт "Маленький друг" стоит от этих двух книг особняком; по духу он напоминает "Убить пересмешника" Харпер Ли — словно Тарт ознакомилась со списком лучших произведений, написанных женщинами, увидела на первом месте "Пересмешника" и призадумалась — а ведь и она может написать что-то подобное, по мотивам собственного детства. Добавила к этому видимость детективного сюжета — все ее книги начинаются с факта свершившегося убийства, такое уж у нее представление об увлекательной завязке — и кое-какие художественные вымыслы, и в итоге получилась скучная, скучная книга. Впрочем, второй роман, особенно после очень удачного дебюта — это всегда сложное испытание, и зачастую именно второй блин получается комом. Слава богу, третий роман получился по-хорошему тартовским.

  Прежде всего, она вернулась к голосу рассказчика-мужчины; эта амбигендерность получается у нее превосходно. В свое время, когда Тарт еще только пыталась опубликовать свой первый роман, также написанный от лица мужчины, ее предупреждали, что подобный ход практически никогда авторам-женщинам не удается. Но ей это прекрасно удалось оба раза. Главный герой ее романов — рефлектирующий юноша-интроверт, с аурой андрогинности и томлением по недоступной любви — это спроектированный вовне animus самой Тарт. Тео Деккер из "Щегла" — это обращенный Дон Тарт, вечный мальчик-вундеркинд, пишущий стихи. Кроме того, образ мамы Тео также явно списан с самого автора; это касается как фактов биографии (например, учеба в художественном колледже), так и описания внешности (почти модельная красота вкупе с необычным цветом глаз). Так что в романе у нас имеются сразу две ипостаси Тарт: мать и сын. Ну а святой дух — дух творца/автора, причем очень даже не американский, а скорее английский или французский: аристократичный, загадочный и одинокий — отчетливо сквозит во всем произведении. Нужно ли говорить, что самое ценное в романах Донны Тарт — это сама Донна Тарт, во всех ее видах и проявлениях.

  Принято считать, что "Щегол", названный в честь одноименного шедевра голландского художника Карела Фабрициуса, ученика Рембрандта, рассказывает нам о великой силе искусства. Преодоление человеческой бренности и смертности путем приобщения к символическому, высшему порядку — всё это так, но это давно общее место. Куда более интересным в романе мне представляется то, что дар искусства (в данном случае эта конкретная картина, но и более широко — сам художественный дар) ощущается как тайна, лежащая в основе собственной жизни и способная в любую минуту эту жизнь разрушить. Талант как нечто запретное и мятежное, то, что делает человека особенным и отличным от других, противополагает миру и наделяет опасным смыслом. Талант как некий тайный порок, порох в бочке, готовый к взрыву. Отсюда этот сокрушительный, философический финал, совершенно ошеломительный и опрокидывающий: вдруг весь долгий путь, пройденный по сотням страниц романа, в миг оказывается смят и отброшен, и остается только один, проклятый и последний вопрос, заданный в самом конце. Вопрос для инфантильных детей, обочинных одиночек, неприкаянных душ; вопрос, над которым можно размышлять ближайшие месяцы и годы: если ты знаешь, что в тебе сокрыт порок, если твоя инаковость радикальна и разрушительна, то что тебе с собой делать?

  В романе есть еще пара мест, которые задели меня напрямую. Я уже давно — наверное, с автобиографии Андреи Дворкин — не читала ничего, что напомнило бы мне мое собственное детство. А здесь попадание в яблочко: когда Тео рассказывает, как ребенком ждал возвращения мамы после работы — как прилежно рассчитывал время ее прихода и, мучимый тревогой, сидел под дверью, неустанно слушая музыку лифта, то это в точности моя история (хотя, может быть, это история всех невротичных детей, оттого мы так совпадаем). Но вот гораздо более важное: до "Щегла" мне никогда не попадались в книгах слова, которые ранили бы прямо в сердце, заставляли заплакать. Это случалось на песнях Лори Андерсон, но мне казалось, что в тексте — где нет звучащего голоса, нет четко выраженного настроения — это невозможно. Я ошибалась. Вот слова, которые вошли мне ножом в сердце:

  
  "Проститься у врат. Вот чего бы ему хотелось. Прощальный взгляд, предсмертное хокку – он не хотел бы уйти без того, чтоб задержаться на минуту и поговорить с кем-нибудь напоследок. “Выпью ли чаю в белых вишни цветах на пути последнем”.

  Мой отец потерял сознание одним майским утром и спустя двое суток в коме умер. Он так и не пришел в себя и не сказал ни одного прощального слова. Я уверена, он тоже хотел бы проститься, сказать хоть слово, прежде чем уйти навсегда.

  По легендарному рабочему методу Донны Тарт — выпускать по одному роману в десять лет, что представляет собой верх неспешности и перфекционизма — ее следующего сочинения нам осталось ждать еще долго. Новая книга, вероятно, в работе уже года три, и за это время иной писатель настрочил бы уже три романа, но для Тарт это только начало долгого полярного путешествия.

  P.S.
  Сама картина Фабрициуса пронзительна: птица, которая сидит на цепи и смотрит тебе прямо в глаза. Изображенная в мягких красках, при белом свете дня, выглядящая так буднично — такая жестокость.

  P.P.S. О переводе
  Очень хороший литературный перевод, и хвалят его вполне заслуженно. Вопрос у меня вызывает только одна мелочь: по какой-то причине по тексту рассыпана иноязычная галька, о которую спотыкаешься. Не знаю, даны ли к этим заморским терминам пояснения в бумажной книге; у меня был электронный текст без всяких сносок. Вот примеры таких чужеземных вкраплений: "теплая водка из дьюти-фри", "любимый дайнер", "официанты из кейтеринга", "долгоиграющий стэндап", "богатенькие рэперские чики", "поднос с хрустальными декантерами", "коробки с бейглами и маффинами", "бланики" и "мартенсы".
  Если для американской культуры "консьюмеризма" это слова родные, то для нас звучат как экзотичный модный слэнг, и не понятно, к чему они. Я знаю, Тарт нередко использует в своих романах чисто британские слова и выражения, что приводит в недоумение ее американских соотечественников; некоторые даже склонны считать эту ее манеру вычурной. Может быть, русский переводчик именно эту ее особенность пытался передать доступными средствами и потому уснастил текст "дебрями парковок и аутлетов". (Кстати, дважды встречающееся в романе выражение "черно-белые двухцветные лоуферы" кажутся мне задачкой на логическое мышление: бывает ли что-либо черно-белое не двухцветным?)
  Из-за этих ввернутых там и сям, немногочисленных, но сигнальных словечек иногда кажется, что русский перевод рассчитан на специально подготовленного читателя — который знает английский язык, но которому лень читать роман в оригинале.

  22

  231