Рецензия на книгу

• 

  Аноним19 сентября 2025 г.

  За кулисами сердца (рецензия duende)

  Голосом Татьяны Дорониной: боитесь ли вы театра так, как боюсь его я?
  Я и правда боюсь театра. Боюсь этого лимбического приглушённого света — шёпотом, этой жизни — шёпотом, в котором курсив чувства выделен больше, чем сам человек, словно удлинённые тени от фонаря, которые больше человека, больше дерева, словно пробудившиеся от нечаянного слова во время ссоры с любимой, с которой вы идёте по вечернему парку — тени-демоны. И вот эта исполинская тень словно нежно обнимает твою возлюбленную, лаская её нежно-всю —  мрачным лобзанием, идущую впереди тебя.
  Страшно это. Мне кажется, если бы ад существовал, то люди там играли бы как в театре, просто играли бездарно свою жизнь. Снова и снова, как жили, так и играли бы: и любовь играли, и стыд, и раскаяние, и надежды разбитые, и счастье нелепое.

  Моэм написал гениальный роман, который много шире и метафизичнее простого закулисья театра, жизни и любви одной чудесной актрисы за сорок, с большим таким инфернальненьким хвостиком — за сорок.
  Не помню имени актрисы. Это было в начале 20 века, я тогда ещё был сиренью в весеннем московском парке, где через сто лет возведут чудесный микрорайон, в котором будет жить мой смуглый ангел.
  Так вот, этой актрисе, во время выступления, стало плохо: она играла любовную сцену, жуткую, в которой героиня умирает прямо на сцене — сердце разрывалось от боли.
  Видимо, эта любовная мука, была и её мукой в жизни, и… её сердце не вынесло.
  Это ведь тоже отблеск ада — играть себя, свою боль, своё кровоточащее сердце, перед толпой зевак, снова и снова, снова и снова.. как в вечном возвращении Ницше.

  Когда она в муках умирала на сцене, реально умирала, то некоторые зрители, а точнее — мерзавцы, которым лишь бы поглумиться над искусством и красотой и любовью (по сути — бесы жизни), стали улюлюкать и кричать, смеяться, что они — не верят, что она ужасно играет.
  А она.. просто умирала на сцене и последним изумлением израненного сердца, смотрела на сытую толпу.
  Вспомнил я об этом в том числе и потому, что в романе описывается нечто подобное, но совсем в другой тональности: чудесная актриса — Джулия, играла на сцене муку любви, играла свою муку в жизни.
  Ей казалось, что она впервые играет гениально, а её муж ей сказал потом: ты играла чудовищно.
  И как тут не задуматься над тем, что есть красота и безобразное, ложь и правда?

  Человек на сцене впервые не играл, а жил, и это было — чудовищным, в смысле игры. Словно сама душа театра и искусства — инфернальны и ложны. Они требуют от жизни, игры — не красоты чувства, а красивенького и прилизанного чувства.
  Настоящее горе на сцене — было бы ужасным и не таким уж красивым.
  Значит ли это, что в искусстве есть нечто, что изначально искажает суть красоты и чувства, человека, бога, любви, излишне их романтизируя, увеча, вгоняя в рамки «красивенького» и книжного?
  А сможем ли мы, смотря в это изуродованное зеркало искусства и театра, увидеть себя, любовь, жизнь — подлинными? Или уже нет? И мы вечно будем хотеть видеть себя — искажёнными, красивенькими, прилизанными, — и бога, и любовь, и жизнь.

  Это же уже не про театр совсем. Это про всех нас. Это же реально страшные слова Шекспира — весь мир, театр, в люди в нём — актёры.
  Это экзистенциально страшные слова, и мало кто из читателей задумывается почему: да потому что если мир — театр, то места для жизни и зрительного зала, уже нет. Нет места для правды и отстранения!
  И Моэм это чудесно обыгрывает в романе (как мне кажется).
  Все — играют. Это только кажется, что мы живём, что мы настоящие: мы играем в любовь, в мораль, в стыд, в раскаяние, в хороших и вежливых друзей, в милосердие, в прощение..
  Вы думаете никто не играет? Даже благородный священник, свершая милосердие, мысленно смотрит в свой зрительный зал на небесах, где вместо кресел — откинутые крылья ангелов.

  А мы на что оглядываемся? На зрительный зал, с аплодисментами совести, нанятой нами же?
  Аплодисменты нашей гордыни? Эго? Сомнений? И что самое страшное… и эта совесть, и эта гордыня, и эго — тоже, актёры, нанятые и бездарные актёры, которым мы желаем угодить изо всех сил, уже давно потеряв границу: кто актёр, а кто зритель?
  Зритель, это актёр, играющий зрителя, который в свою очередь играет актёра и так до бесконечности.

  Это же.. фрактальная структура ада. И в этом плане, чудовищное эстетическое преступление смотреть на роман Моэма, как на милый и тонкий роман о закулисье театра или любовных приключениях дамы бальзаковского возраста.
  Это экзистенциальный роман, не уступающий роману Сартра. Самый экзистенциальный роман у Моэма… роман, который вроде бы играет обычный утончённый роман, почти женский роман… а у самого романа — слёзы на глазах.

  Мне кажется иногда, что если бы рай существовал и нам бы там сказали, что бы мы взглянули на свою жизнь и сказали, уже со знанием своего крылатого бессмертия, сколько времени мы жили по настоящему, а не играли, то цифра нас сильно удивила бы: у всех, возраст был бы, как у детей. А всё остальное время — игра.
  Одна любовь не играет. Но Моэм с ней гениально расправляется и словно бы мстит ей, как женщина порой плачет у зеркала, разговаривая со своим возлюбленным вслух, и вдруг  — разбивает зеркало кулаком с расчёской и режет себе руку.
  Что мы сделали с любовью, мы, люди, заигравшись в «человеческое», во взрослых, в жизнь, в мораль, в тщеславие?

  А как всё чудесно начиналось..
  Милая Джулия, молоденькая актриса, влюбилась в красивого, но.. бездарного и тщеславного актёра. Правда, очень милого и вполне себе симпатичного человека.
  Из таких выходят хорошие друзья. Но брак для таких людей — противопоказан. Могут изувечить жизнь другому человеку, и никогда не понять этого, искренне не понять (хотя многим такие люди нравятся, кто живёт — шёпотом).

  Джулия буквально боготворила его. Она готова была на край света за ним, отречься от своей карьеры, от жизни, рая, лишь бы с ним, за ним..
  А он? Не случайно Моэм дал ему фамилию Госслин, что в переводе — гусёнок. Я бы сказал — павлин.
  А у Джулии фамилия — Ламбер: сияющая земля. Душа.
  Шёпотом: Джулия играет не просто женщину сорока с лишним лет, как думают многие. Она играет — жизнь.
  Вы когда-нибудь играли жизнь?

  Слёзы, сами собой, белорусскими партизанами в вечерних грядках ресниц, проступили на моих глазах.
  Майклу Госслину предложили попробовать себя в Америке. Он уезжал туда на год, и с улыбкой говорил, целуя побледневшую Джулию: а может и на два, если повезёт!
  Он реально не понимал, какой ад причиняет любимой. А ради чего? Ради игры? Менять любовь на игру? Что бы.. играть любовь на сцене, а не жить любовью в жизни?
  Простите, но это какой то мрачный и злобный аутизм. Всё равно что человеку, умирающему от жажды в пустыне, ангел даст воды, а он.. ухмыльнувшись, выплеснет её и променяет на красивый плакат с пепси-колой.
  Может так и выглядит ад? Человеку даётся любовь, Та самая, вечная.. И она ему не нужна и он меняет её: на страхи, мнения толпы, сомнения, тщеславие, как у Госслина.

  Господи… а сколько партизанов, точнее, слёз, было у меня во время ада женщины, когда она связалась с молоденьким любовником, которому.. было плевать на женщину, которому нужно было лишь одно: её связи и статус.
  По сути, на метафизическом уровне, Джулия не изменяла мужу-гусёнку, она просто спала с другим гусёнком и павлином.
  Сердце женщины, изнывавшее в аду игры, вечной игры (с собой, с жизнью, с мужем, которого она уже давно не любила, который был для неё просто милым другом), возжелало любви — как глотка вечной истины, без которой нельзя жить и дышать на земле!

  Любила ли она своего молодого любовника — Тома? Это же тоже символично: Том. Т — театр. Роман с театром. Театр — любовник.
  Не совсем. Всё же и тут была чуточку игра. Она скорее испытывала потребность отдать своё истомлённое и гибнущее сердце, хоть чему-то светлому, юному, доброму, прекрасному..
  Чисто импрессионистически, Том подходил на это идеально. Если не приглядываться. Во многом, это был даже не столько роман с другим мужчиной, сколько прощальный и спиритуалистический роман со своей юностью, своими мечтами, снами о любви.
  Если бы вместо Тома был реально прекрасной души человек, то Джулия ради него свернула бы горы, даже в свои 40 с хвостиком.

  Без шуток: во время этого любовного лимба, я пил обезболивающие. Целую горсточку хряпнул, и запил вином.
  Была ли в этом лёгкая игра в суицидника? Была. Чуточку.
  Но не было моральных и физических сил, смотреть на то, как этот юный и прекрасный гусь, издевается над милой Джулией и снова и снова изменяет ей… нет, не с женщиной: с тщеславием своим. Бросая её ради своего ветра в голове, ветра юности, тщеславия, жажды связей.
  Все грядки моих ресниц были в притаившихся партизанах слёз, с весьма откормленными пятыми точками. Хорошие такие, спелые слёзы притаились в ресницах.

  И что ужаснее всего, вот такие милые Томы, Майклы, галантно доведя женщину до ада, и не менее галантно раскрыв дверь и впустив её, одну, искренне не понимают, попивая чай, что они практически убили человека.
  И не поймут, видимо, уже никогда, занятые своей игрой: в аристократов, в людей, в любовь..
  Видимо, у женщин есть такая мрачная страсть, на грани суицида: играть с пустотой. Это почти как игра с зеркалом, веточки сирени: любить пустого мужчину, в восхитительной пустоте которого, не отражается ничего, кроме.. одинокого и растерзанного сердца женщины.
  Такая любовь похожа скорее на спиритуализм женской мастурбации, вечного растравливания своего сердца и судьбы. Вечный диалог и спор с судьбой и сердцем. А мужчина? Так.. чеширские и ненужные декорации.

  Понравился тонкий и тайный ход Моэма: он инфернально смешал очень многие темы в романе. Почти как в доме Облонских, у Толстого.
  Джулия — это одновременно и Федра древнегреческая, которая была влюблена в юного пасынка и отвергнута им, она же и Гамлет, и даже Фауст, со своей игрой-Мефистофелем, и.. Джульетта, и Каренина.
  Моэм не просто так перетасовал персонажей: Джулия — это почти Джульета, но жената она — на Каренине, который носит созвучное имя — Госселин, имя — Майкл (Толстой в черновиках хотел назвать Каренина — Михаилом).
  И Долли своя есть в романе, правда.. озорник Моэм, превратил её в пышную и увядающую лесбиянку, влюблённую в Джулию.

  А что же Джулия? Годится для роли Карениной? О да..  и если Анна бросалась под поезд, то Джулия бросается под не менее холодную и жуткую машину: под мужчину, не замечая женщины, мчащегося куда-то на всех парах.
  Моэм чудесно поиграл с текстом, заселив роман, словно далёкую и странную планету, милыми тенями героев и героинь известных книг: в этом, тайный метафизический подтекст романа Моэма.
  Мне было приятно, за себя, как за читателя, когда я догадался, о Пещере Платона, с его тенями и идеями, раньше, чем героиня Моэма сама до этого додумалась: то есть я, как читатель, совершенно доверился и растворился в мыслях женщины.
  Ах, если бы в твоих, мой смуглый ангел..

  Итак, театр — это пещера Платона. Это подлинный мир, а всё остальное, наша жизнь, вся эта карикатурная любовь-недолюбовь людей — лишь игра, причём нелепая игра.
  Моэм как бы играет с читателем и с романом в двойную игру, как двойной шпион (тройной! А Моэм и был шпионом, кстати говоря, когда служил в России и не только).
  Моэм делает из игры — некоего кота Шрёдингера, того самого собрата чеширского кота, который может в одно и то же время и быть в коробке, и не быть.
  Т.е. Моэм выводит тему игры и жизни, подлинности, как бы за пределы земли, в невесомость, словно ангел, похищающий душу человека, вознося её куда-то к таинственной и далёкой звезде.

  Что есть правда и ложь? Жизнь? Бог? Любовь? Но люди… слабы, им дан дар жить любовью и жизнью, красотой..
  Но они попросту не умеют этого! Им это не нужно! Они и в любви и в вере и в жизни — бездарны, немощны и смешны.
  Потому и тянутся.. к театру и к искусству, чтобы хоть там соприкоснуться с чем то прекрасным и подлинным, увидеть, как там Любят, живут.
  Словно.. люди — давно уже мертвы! И смотрят на жизнь красоты и любви на сцене, как души неприкаянные и бледные, на рай чувств, которых они навек лишены.
  А что же искусство?

  И вот тут Моэм гениально играет на два фронта. На четыре даже. Да, большинство людей — ужасные актёры в жизни. Они не умеют жить любовью, честью, благородством. Они играют в это, и играют бездарно.
  С другой стороны, мир искусства, стал играть любовь и жизнь так, что и это уже не совсем жизнь.
  Вам нравятся гениальная игра чувств, на полотнах таких гениев, как - Толстой, Бальзак, Остин?

  Если вы будете у порога самоубийства, или, не дай бог окажетесь смертельно больны и в муке откроете эти страницы… они вам покажутся бредом ребёнка и бездарной игрой. Не всё, конечно, но многие страницы этих гениев.
  Но это не значит, что Любви — больше нет, и красоты, жизни — нет.
  Они есть, просто мы их.. потеряли, заигравшись во «взрослых» или в «людей», в мораль, успех, счастье.

  По сути, об это и говорит сын Джулии, который смотрит на весь этот бред игры и жизни, как бы со стороны.
  Он , этот юный Гамлет, ищет свою правду. Да, он пока ещё ошибается, считая, что любви — нет (переспал с одной актрисочкой, которая метила к его маме, в мир театра), что всё — игра.
  Всё не всё, но 90 % жизни — игра. Причём самая пошлая. И сложно тем людям, которые живут, как на необитаемом островке, на этих 10 % — живут любовью, которая не нужна в этом мире «игры».
  Роджер, сын Джулии, сказал ей как-то: мама, мне иногда кажется, что тебя — нет. Вот ты войдёшь в пустую комнату, я сразу открою дверь, а тебя там — нет.

  И правда, это похлеще множественных умов Билли Миллигана: сколько в нас сокрыто персонажей?
  Вот мы сегодня гениально сыграли чудесного и внимательного друга, или любовника, патриота.
  А где мы сами? Да, что-то наше было во всём этом. Но сколько?
  Мы сами себя в себе потеряли, в своей игре с жизнью. Иногда, в любви или мимолётном счастье, подлинном милосердии или вдохновении, мы вдруг словно сыграем сами себя, почти случайно, и на миг проживём себя… и испугаемся этого, и оглянемся на себя и.. снова потеряем, и снова откроем книгу, или сны свои, наш ночной Мулен Руж, и будем мечтать о Той самой любви… которую мы потеряли в жизни, играя кого-то или что-то.

  А забавно было бы и по своему мило, да? Женщина вошла в комнату, после ссоры с вами, вы — за ней, вы хотите попросить у неё прощения на коленях, вы открываете дверь в спальню… а там — пустота. И лишь бабочки летают, много бабочек, синих и карих.
  И вы.. падаете на колени и просите прощения у бабочек.
  И в этот миг… из-за шкафчика появляется смуглый ангел: Саша.. ты что делаешь? С бабочками разговариваешь? Ты их зачем выпустил?

  Или нет: женщина входит в комнату, а вы за ней. Открываете.. а на постели сидит кошка, улыбаясь вам хвостом.
  Может это и есть настоящая женщина? Без игры?
  И тут вы падаете на колени и со слезами на глазах просите прощения у кошки: о мой смуглый ангел, прости меня, прости, я тебя так люблю..
  И снова появляется смуглый ангел из-за шкафчика (у женщин, как мы знаем — Нарниевы шкафчики: там можно пропасть с головой и.. на пару дней), и удивлённо спрашивает: Саша… ты с кошкой целуешься? И плачешь? Ты… пьян?
  И что это за кошка? Зачем ты её привёл к нам домой?

  В романе есть прелестная сцена. Джулия, что бы доказать себе, что она в свои 40 с хвостиком (большим), ещё сексуальна, и её юный любовник охладел к ней не из-за её увядающего тела, решила провести эксперимент. Женский. Экзистенциальный.
  Она решила сыграть девушку, в простом платье, пройдясь по вечерней улице, сорвав вместо аплодисментов, сладострастные взгляды мужчин.
  Играть игру в игре вне игры… Это как отражения отражений. Это почти волшебство картин Моне и Писсарро: момент растворения женщины — в течении жизни, некий спиритуализм суицида.

  Вспомнилось, как я и мой друг, на прогулке, поспорили, кто больше сорвёт нежных улыбок женщин.
  Нужно было «играть», привлекать. Не знаю, как я играл и что именно, но мне улыбнулись нежно, 3 женщины и… 4 парня. Причём трое из парней, улыбнулись вполне себе.. со смыслом.
  Известно, что Моэм был бисексуалом, в нём было и женственное и мужское начало, и он мог как призрак-актёр, нежно входить в мужское и женское и рассказывать их тайны.
  В Джулию, душа Моэма улеглась очень нежно. Как в горячую ванну с розовой пенкой, после тяжёлого дня.
  Вышел невероятно живой и противоречивый образ, как сама жизнь и мучительная красота искусства, спорящая как Гамлет — с собой.
  У Джулии был повод превратиться в нежную ведьмочку: её любовь была распята.

  Невероятно смешно было читать о том, как благочестивая актриса, за один день умудрилась сделать то, что не удаётся многим раскрепощённым девушкам и даже - улыбчивым снам: её два раза нежно изнасиловали.
  Но особый изыск всему этому придаёт нечто иное: Джулии стало тесно в мире игры и в душном мире семейной жизни, жизни вообще.
  И вот она словно мотылёк, пытается высвободиться из смирительной рубашки кокона игры и жизни, пробив 4-ю стену не то измерения, между читателем и персонажем, не то..
  Другими словами, Джулия, словно Нео из Матрицы, начинает осознавать, что вся эта жизнь — иллюзия и игра, причём, бездарная игра, в которой люди даже себя не могут толком сыграть.

  И что же делает Джулия? Она начинает вести инфернальный диалог со своей игрой, душой, словно.. с Мефистофелем, и, о чудо! Как по волшебству, её пресная жизнь, играет неземными красками, её жизнь превращается в гениальную пьесу, которую пишет её чернильное сердце, и она одновременно становится и актёром и режиссёром и зрителем и театром.
  Т.е. — чуточку, богом.
  Вся тайная прелесть данного положения в том, что Джулия, в иллюзорном мире Майи, довела свою игру (бессознательно) до высшего предела (в смысле частоты «пульсации» игры»), почти тавтологического, и… преодолела игру, вырвавшись из неё.
  Заранее знаю, что многие ополчатся на милую Джулию, скажут, что она и шага не может сделать без игры, и часто говорит строчками из пьес и поэзии.

  Но, во первых — она делает это со вкусом.
  Во вторых… большинство людей, и даже свободомыслящих, изящно мыслящих, как им кажется, всего лишь заимствуют свои мысли из курсива эпохи, окружения, просмотренных и плохо переваренных книг, фильмов, мыслей людей, с которыми встречались.
  Свои мысли и свои чувства — такая же редкость в мире, как жизнь на далёких звёздах и… любовь.
  И потому бесконечно грустно, когда беззаветную любовь, люди принимают за игру, а игру в романтическую любовь, — за настоящее чувство.

  Однажды,, чудесный поэт, Джон Китс, так рано умерший от… идиотской игры критиков в критиков (они глумились над его поэмой Эндимион), писал своей возлюбленной: мне кажется, у меня нет души. О, не пугайся, любимая. У настоящих поэтов души — нет. Нет души — для себя, ибо их душа — вон в той заре над морем, вон в той травке апрельской, в той грустной улыбке женщины или слезах вон того одинокого человека.
  Когда настоящий поэт пишет о сирени или о кошке или о женщине, с неземными глазами, чуточку разного цвета, он в этот миг умирает для себя, и перевоплощается как при реинкарнации, в — сирень, кошку, женщину, травку..

  Так и Джулия. Она поняла, что настоящая игра и искусство — это платоновская идея подлинного, это зарница рая, и люди приходят в театр искусства.. что бы соприкоснуться с раем, а не просто с приключениями и улыбками.
  Люди приходят в театр искусства, чтобы чуточку умереть и воскреснуть, как и настоящий актёр или поэт.
  И в этом смысле, мы приходим в театр искусства — за бессмертием. Соприкоснуться с настоящей любовью, которую мы утратили в жизни, и которую можем снова найти, если перестанем играть, а будем просто — любить.

  Кстати, о поэте Китсе. В романе, у Джулии был верный друг, милый Чарльз. Богатый аристократ, ценитель искусства.
  Он любил Джулию на протяжении 20 лет, был верен ей, как душа верна только богу. Он даже с женой развёлся… что бы быть  с ней, точнее.. возле неё, как мотылёк-лунатик, возле одинокого и заикающегося ночного фонаря: ибо Джулия отвергла его, но ей приятно было держать его восхищение при себе, рядом.
  Вот он, единственный, кто не играл в романе. И так вышло.. что именно его свет небесной любви, оказался ненужным, Джулии, заигравшейся в театр своих чувств.

  Его звали Чарльз, и он любил читать стихи. Китса. Оду греческой вазе..
  Тончайший момент: фактически, эта ваза — Джулия. Но большинство читателей, как и Джулия, не понимают этого. Не все же знают стихи Китса?
  Не в плохом смысле, — ваза. Но и не в хорошем. Джулия, превратилась в чудесный типаж, равный Гамлету, равный стихии и звезде, вокруг которой вращаются бабочки планет, играя в жизнь.
  И как в чудесном фильме Римские каникулы с Одри Хепбёрн, милая Джулия перепутала стихи Китса, с Перси Шелли.

  В романе часто звучит имя — Элеонора Дузе. Это известная итальянская актриса конца 19 века и начала 20. Джулию постоянно сравнивали с ней. Большинству читателей, это имя ни о чём не говорит и не думаю, что в современном ритме чтения, у многих читателей есть время и желание специально искать инфу о Дузе..
  Так вышло, что я знаю, кто такая Элеонора Дузе. Я был чуточку в неё влюблён. Наверно потому.. что она чуточку похожа на моего смуглого ангела: нет, не по внешности (смуглый ангел намного прекрасней) но по невероятной утончённости чувств, которая редко встречается даже среди женщин, и по силуэту мечтательной грусти.

  У Дузе была очень интересная и трагичная жизнь. Она была лучшей подругой Айседоры Дункан, и спасла ей жизнь, когда та хотела покончить с собой после гибели своих детей.
  Она часто гуляла по вечерам с Айседорой, по берегу моря, читая стихи своего любимого Перси Шелли и Китса.
  Быть может любовь и настоящее человеческое участие, это и есть настоящая игра, божественная игра, в самом высоком смысле?
  Быть может высшая игра.. —  доиграв свою роль, перешагнуть сцену и пройдя мимо изумлённых зрителей, выйти навсегда, в своём роскошном платье, в жизнь? Разве звёзды милые, цветы, птицы и улыбка любимого, не настоящие наши зрители?

  35

  1K