Рецензия на книгу

• 

  Demstel1 сентября 2015 г.

  Девки, девки, какие нафиг девки - Анныч!

  Книга повествует о деревенской жизни в двадцатых годах 20го века. История внедрения новых законов, идей коммунизма, коллективизации. О реакции на это деревенских жителей, на примере нескольких односельчан. Об их сложных и непохожих путях.
  История кулака Канашева, по всему выходящего главным злом, а на деле им не являвшегося. Сколько не описывается его нрав и дела им обстряпываемые, а однозначно черным он не выходит.
  О девках и женщинах на селе. О тяжелой и несправедливой жизни Марии и полной трудностей и обид жизни Парасковьи.
  О жизни агитаторов за новый образ жизни – Коммуниста Анныча и комсомольцев Семена, Саньки. О жизни совсем не простой, связанной как с постоянным биением в глухую стену неприятия перемен, так и с постоянной опасностью для жизни и здоровья.
  И о многих других людях, обнажающих всю несправедливость, непросвещенность того времени. Упертость, а местами и откровенную глупость большинства крестьян. О людях, погрязших в страхах и предрассудках.

  Само по себе повествование довольно размеренное, местами с большим количеством подробностей и с высокой точностью описания. Местами пропускаются целые месяцы деревенской жизни, какие-то небольшие личные истории обрываются и не имеют продолжения. Хотя, надо отметить, концовка весьма умело подкручена и последняя треть книги имеет несколько другой темп и накал драматизма.

  До прочтения серии книг Дж Мартина смерть в литературе мне казалась экстраординарным, острым и драматичным моментом. Умирают обычно в историях с толком, с сильным влиянием на сюжет и окружающее настроение. Ан нет, мало я, видимо, читал книг с упором на бытовой реализм. Деревня к смерти привычна. Умер и умер. Мерли дети, да и не считали сколько. Ушли на фронт/в гражданскую войну мужики и не вернулись. Ну – не вернулись, и живем дальше. Не то что бы всем пофиг, но какой-то дикой трагедии нет. Какая трагедия?! Выживать надо, сеять, жать, наниматься. О мертвой лошади больше слез пролито и слов ей выделено, чем для сыновей родных или братьев, утопленных где-то «белыми» или зарезанных «зелеными».

  Отдельно стоит отметить роль суеверий и общий уровень необразованности жителей села. Упование в любом деле на бога, недоверие к науке, образованию, элементарно – медицине, оно повсюду. Всякие бабки-ворожеи оттуда же.

  
  Словив сверху мух и изругав их, бабушка почерпнула ложку этой жидкости, двуперстно перекрестилась.
  — Снадобье от сорока недугов... Прими с молитвой. Сей бальзам укрепляет сердце, утоляет запор, полезный против утиснения персей и старого кашля, исцеляет всякую фистулу и вся смрадные нужды, помогает от всех скорбей душевных и вкупе телесных, кто употребит ее заутро и чудное благодействие разумети будет...
  От запаха, не в меру тяжкого, спирало у Наташки дыхание, но все ж она силилась проглотить снадобье. Бабушка произносила в это время:
  — Боже сильный, милостию вся строяй, посети рабу сию Наталью, исцели от всякого недуга плотского и духовного, отпусти ей греховные соблазна и всяку напасть и всякое нашествие неприязненно.
  Она отлила в граненый пузырек часть жидкости и сказала:
  — Придешь домой, в полночь с куриного насеста собери помету и сюда положи. Поняла? Принимай по ложке в день с молитвой... Все у тебя водой сойдет...
  Наташка перед уходом сунула в руку бабушки узелок с кругами коровьего масла.

  Леса, густо населенные староверами и сектантами, которые не то что новую идеологию не приемлют, некоторые вообще эдак на тысячелетие потерялись во времени:

  
  Он закурил и побрел дальше. Ходили слухи, что Мокрые Выселки были гнездом поволжского сектантства, «скрытников». Это разновидность старообрядчества. Всех, кроме себя, они считали еретиками и поганью. Приходя в избу соседа, скрытник вынимал из-за пазухи свою собственную иконку и ей только и молился. Дед Севастьян говорил, что лесорубы из скрытников никогда в общей землянке не живали. Они даже всех старообрядцев не своего толка считали за еретиков, ненавидели их, не разговаривали с ними, не ели, не молились вместе. Считали себя самыми чистыми на свете. Иногда в одной семье было по две-три веры, здесь и родственники друг друга проклинали и держали свою посуду, чтобы не опоганиться. Когда скрытника заставал дождь, то он за мерзость считал хорониться под чужой крышей. Овощи, рожь, мясо, купленное на базаре у православного, они тщательно освящали своей молитвой, прежде чем варить. Даже не каждый цвет ситца считался безгрешным — пестрые, веселые цвета браковались, как поганые. Гулянки — грех, качели — грех, катание с гор — грех. Паспорт иметь — грех. Не ко всякой вещи можно притрагиваться, вдруг она греховна. Санька знал этих людей, в Немытой осталось от староверов немало стариков и старух, да и рядом были староверские деревни.

  Кроме неприятия новых идей, невозможности отойти от уклада предков, хоть и тяжелого, но привычного, много на селе трудностей и от простой лени. Внутренний страх, отсутствие каких-либо целей, более далёких чем просто протянуть зиму, - все это весьма живо описано и в этом окружении действую герои.

  
  — Да, нахлебников много, — перебил его Карп, который все еще ходил к своим бывшим приятелям, но уже для других целей, для того чтобы воевать с ними. — В городе столько народу. Сапоги кожаные стоят пятнадцать рублей, а за пятнадцать рублей надо отдать тридцать пудов хлеба... «Ножницы» — и в газетах пишут про них. Канцелярий много развелось... Новое право для города хорошо. Восемь часов работы. А мы двадцать часов в сутки спину гнем, а не шесть, не восемь. От зари до зари. Поспать бывает некогда.
  — Ты мне, брат, сказки арабские не рассказывай, — возразил Федор. — Только и слышишь от вас: «Мы не восемь часов, мы двадцать часов спину гнем, мы по горло заняты, передохнуть некогда, проработай с наше», — и так далее. А скажите без утайки: чья милость с осени по весну всеми вечерами по улице с гармоникой шатается? Кто поножовщиной занят по праздникам? У кого досуг находится по целым суткам в лото, в очко, в подкидного дурака резаться? В других местах сходный промысел развит, а вы, кроме официантского ремесла, ничего и знать не хотите! Живем, хлеб жуем, небо коптим, а в окнах у нас тряпки вместо стекол, а на столе всей еды — картофеля чугун... Вы бы жаловались на работу, да не при мне. Я знаю, что вы привыкли жилы надрывать три месяца, а потом дрыхнуть. И вот подумайте: сто двадцать дней у нас праздников! С ума сойти можно — и это по святцам, а перед праздниками бывают сочельники, кануны, в которые тоже работают несполна, да многие еще понедельничают, да... А мало ли крестин, именин, сорочин? Да кому вы жалуетесь о своей работе, братцы, кого убеждать вздумали?.. Не в этом дело. На единоличной земле поодиночке мы как прутья. Нас по одному можно поломать. А вместе — мы веник, никакая сила нас не сломит. Даже десяток Канашевых. А сообща жить и технику можно завести...

  И все это пытается изменить, зажечь горстка активистов, в основном молодежь, которой не так уж и много. Эта борьба с устаревшим образом жизни проходит красной линией через все повествование.

  Девки
  Собственно, девки в книге есть, и их жизнь и быт описаны весьма подробно и, как мне кажется, достаточно честно. Были и песни, и пляски, и посиделки. Был и труд, как мастеровой (шить, вязать, что-то совместно производить), так и самый что ни на есть земельно-крестьянский (пахать и сеять, сеять и пахать). А была и самая дичь – та роль в целом, что отводится женщине в деревенской жизни.

  
  — Не все так. Кому счастье и на роду написано.
  — Все одно — бабья доля. Каждый год на сносях, да еще работай до упаду. Баба в деревне и печет, и варит, и стирает, и детей рожает, и нянчит, и мужа ублажает. И за это одна ей награда — выволочка. Только и слышишь: у ней волос длинен, да ум короток.

  Как девок замуж выдавали, не то что не спрашивая мнения, а всячески демонстрируя ничтожность этого самого мнения как такового. Продажа туда, куда выгоднее, чтобы породниться с кем побогаче.

  
  Тело ее вздрагивало, плач заглушал задорную гармонику. Парунька, не утерпев, тоже заревела.
  — Девыньки, девыньки, — голосила она, — продают подругу к идиёту, продают за каменные углы, а того не понимают, что у девки душа человечья...
  Поплакали вволю и, утерев слезы, вышли к гостям с притворной веселостью.

  Как девка, уйдя к мужу становилась вещью, собственностью нового дома. Где ее было можно и нужно(!) бить, где слова у нее нет, ни прав, одни обязанности.

  
  Потом, когда все кончилось и потный, усталый, пропахший самогоном Ванька оставил ее, она свернулась в комок, всплеснула руками и прошептала:
  — Ой, что ты со мной делаешь?
  Муж поднялся с постели и закричал:
  — У меня есть имя али нет? Али не по нраву мое-то имя?
  И сунул кулаком Марье в бок.
  Марья притихла, перестала всхлипывать, ждала новых ударов.
  В девках, как и все, она звала Ваньку Слюнтяем, не иначе. Назвать Ваней было невозможно.
  — Повернись сюда. Повернись, говорят! Ах, ты так? — Ванька скинул с нее одеяло и ладонью звонко три раза ударил по лицу.
  Из горницы вдруг покатились по сеням отрывочные, глубокие всхлипы невесты. Когда вбежали свахи, Ванька, дыша, как загнанный мерин, кричал:
  — Я покажу, как нос от мужа воротить!
  — Поучи. Следует, коли эдак, — бормотали свахи. — Срамота! С первых-то дней нелады. Ба-атюшки! Что люди скажут!
  А невесте наставительно сказали:
  — Свой норов, матушка, оставлять надо, не у мамы на хлебах. Самолучший жених, да и не по нраву? Не ахти какая краля писаная!.. Поучи, поучи, Ваня, наша сестра баловать любит.

  Автор вряд ли это выдумывает или сгущает, все это неоднократно описано, многому до сих пор живые свидетельства есть. Да более того, скотство это и сейчас ценят и всячески им гордятся:

  
  Впрочем, благодаря этому увлечению Сирота женился, а заодно обзавелся известным тестем. «Несколько лет назад меня позвали на участок к мужику искать клад. Я взял глубильник, щуп, и хотя клад не нашел, увидел девочку в платочке, которая на стол накрывала. Мне жениться как раз надо было, а тут сразу понятно — традиционная семья, православные люди, приличные, с бородами, хозяйство крепкое», — рассказывает Сирота.
  Бородатым мужиком оказался известный православный бизнесмен Герман Стерлигов. Сыровар отправился свататься, и в итоге Стерлигов отдал ему дочь за коня. «В ЗАГСе она рыдала, кричала, что ненавидит меня, даже неудобно фотографии выкладывать. В общем, реально как чеченская свадьба у начальника РОВД получилась. Но стерпится-слюбится, и сейчас уже трое детей у нас», — добавляет Сирота.
  

  Meduza.io

  Кооперация
  Параллельно развивается история противостояния бедняков и формируемых ими коммун и кулаков, коммуны не приемлющих. Особо политически грамотные, впитавшие в себя социалистические идеи люди на деревне пытаются внедрить кооперацию, совместные предприятия на равных началах. Они сталкиваются со множеством трудностей: это и уже упомянутые лень и страхи крестьянства, и отсутствие опыта и навыков менеджмента. Порой даже отсутствие некоторых талантов, необходимых для грамотного управления и развития. Но в большей степени активисты видят в своих врагах кулаков, а конкретно в своем селе - бывшего кулака, а ныне старательно скрывающего свой достаток мельника Канашева. Все контакты коммунистов и комсомольцев с Канашевым – это бодание и попытки сжить друг друга со свету. А ведь если разобраться, то зажиточный мужик - он ведь вовсе не дьявол. Это человек, обладающий определённым талантом, хваткой и целеустремленностью. Он в силу своего склада сам не может быть бедняком – не получается. Он не может бросить хозяйство, не может его раздать – ни характер, ни воспитание не позволяют. И стоят они по разные стороны баррикад, при этом на самом деле врагами не являясь, делая одно дело и стремясь к одному исходу, просто разными путями и разной ценой.
  Вот он, злобный предприниматель:

  
  Все принялись старательно сметать и сдувать мучную пыль с предметов, еще нагребли с пригоршню.
  — Хлеб надо уважать, — говорил он. — Хлеб всему голова. Хлеб — кормилец. С хлебом встречают русские люди друг друга, с ним же провожают. Хлебу воздают хвалу перед обедом, в уме пахаря постоянные заботы о хлебе. О хлебе он молит бога, хлеб у него на столе, сноп у него в углу, под образами, когда выжмутся. Хлебом мы вскормлены, ребенку и тому дают жеваный крендель с самых ранних месяцев. С хлебом мужик нигде не расстается. Едет ли в город, на базар ли, в другую ли деревню — берет ломоть, а то и каравай. Рабочий человек с уважением держит хлеб в руках, когда его режет. И странник, идущий по тропам с котомкой в руке, у ручья крестится перед караваем. Караваем благословляют, встречают с хлебом-солью знатных и дорогих гостей, с караваем женят. И даже дети играют в игру «каравай», который «вот такой вышины, вот такой долины». Да и сама наша пресвятая Москва знаменита калачами и блинами...
  — Да уж верно, Егор Лукич, — соглашались бабы, — на хлебе проживешь, на конфетках не проживешь.

  Хозяйственный, во все вникающий. Изучающий конъюнктуру, ориентирующийся в рынке. Не надеющийся на авось, а полагающийся на себя, на свои навыки и умения. Уверенный в том, что любое дело можно исправить и наладить. Ставящий себе цель не до весны дотянуть, а все свое хозяйство приумножить, чтобы оставить и детям, и внукам, никогда не знать нужды.

  
  Полюбовался на свинью. Белая йоркширская свинья лежала на боку, с огромным животом и набухшими красными сосками, блаженно дышала. Егор вынул из кармана кусок булки и дал ей.
  — Канители много, а мясо их час от часу дешевеет. Каждый норовит теперь свинью завести. Скоро от скотины некуда будет деваться. Картошку перебрали?
  — Не всю. Картошка без изъяна, как сейчас из поля.
  — Смотри у меня. Одна негодная картошина весь запас заразит. Заканчивайте скорее. Время подошло как раз ее продать, всего выгоднее... Приходится самому все обмозговывать. Проверяй, бегай, стереги, досматривай. Ни совета, ни помощи ниоткуда. Помощники мои — липовые, — ворчал он, прибирая двор. — Ни сна, ни покою. Тружусь, как вол, а званье мне одно — буржуй недорезанный... Дорезать бы хотелось, да, вишь ты, это не в прок... Одумались. А если наверху позволят, так, кажись, как волки на овцу, сегодня же бы набросились и разорвали... Запрягай в дровни! Что стоишь, как статуй? На мельницу пора...

  Конечно и плохого этот предприниматель наделал достаточно. И боролся местами по звериному со своими "конкурентами", а все равно не получается его ненавидеть.

  В общем хорошая книга, есть над чем подумать, есть что узнать новое. Возможно, конечно, сказывается моя не испорченная советской пропагандисткой литературой юность: оттого не выработалась неприязнь к соц.реализму, к идеологическим загонам и идеализации коммунистов и комсомольцев. Возможно, после прочтения десятка-другого таких произведений в обязательном порядке по школьной программе и не осталось бы у меня позитивных впечатлений. Но эта книга воспринялась мной очень хорошо и положительно.

  9

  95