Рецензия на книгу
Девки
Николай Кочин
Krysty-Krysty20 августа 2015 г.Ну что, девки, не захотели вы читать о русских девках, а зря! Отказались от невероятно интересного исторического путешествия с уникальным этнографическим материалом, не стилизованной, а настоящей, хорошо обработанной народной речью, трогательными мелодрамками. Мне повезло с этой книгой. Правда, я давно хотела почитать про русскую деревню 1920-х годов и просто воспользовалась поводом.
Предыстория интереса. 1920-е годы в белорусской литературе феерические, они... никогда не повторятся (и это не пустая фраза, ибо и 30-е не повторятся, и 50-е не повторятся, но...). Часто бывает достаточно одного абзаца, чтобы точно определить время написания - 1920-е! Яркий, взрывной язык, все эти бурепенные, среброграйныя, трубозвонные ... причем не только в поэзии, но и в прозе. Интересно, происходил подобный взрыв у соседей (русских имажинистов, экспрессионистов и других -истов хватало, но отразилось ли это на прозе) или это результат исключительно возрожденчества (русский язык возрождать нужды не было), результат освобождения языка из-под запрета?.. И я не могу не добавить здесь, что через десятилетие уникальный язык был расстрелян в Куропатах под Минском вместе с его молодыми носителями (почти сто процентов), а в 41-м, после бомбежки Белорусской академии наук, как упоминал один старый ученый, по Минску летали бумажки из словесной картотеки - тогдашний словосбор, который уже никогда не будет восстановлен... недогоревшие бумажки одинакового размера подбирали из грязи и... делали из них самокрутки...
Именно язык и поразил в "девках" с первых страниц. Нет, словотворчества, как в белорусском языке 20-х, здесь нет. Здесь есть удивительное, феноменальное владение молодым (двадцать пять лет) автором разными уровнями традиционного русского языка. Описание деревни и язык сельчан - очень естественная народная речь, уместно пересыпанная приговорками да региональными словечками. Более сдержанное, литературное, но также эмоциональное описание города, напомнило Крестовского с его "Петербургскими трущобами". Характерная лозунговая терминология собраний активистов. ...А какой яркий, юмористический монолог испуганного Бобонина.
Вишь какая комбинация, к ренессансу у меня большая слабость... Рафаэль там, ну и тому подобное... А коврик этот каков? Культивируемся, никуда не денешься....И внезапный крик-голошение, когда среди персонажей сам лично выступает автор с поэзией в прозе, почти библейской по силе образа.
...Сестра моя Парунька! Пепел глазниц моих, горелых от любви к тебе, от хороводных воплей твоих, да от новых песен заветных, сохранен будет памятью навеки. Огненное страдание твое у меня на сердце. Исходить неторенные бабьи тропы и сердцем выйти чище алмаза. Вынести на чужедальнюю сторонушку ношу — сраму клеветы незаслуженной и рыку людского тьму-тьмущую — да под ношей не обломиться!..Такое разнообразие в одной книге - безусловное свидетельство мастерства.
Главный герой произведения - быт русской деревни 20-х годов. Я раньше слышала, что между белорусским селом и русским - разница в пропасть и бездну. Невероятно интересно убедиться в этом. Умиления традициями прадедов, как у белорусских классиков Коласа, Мележа, здесь нет ни близко. Есть сострадание, любовь надрывная. Если в Беларуси того времени пьяницы считались единичными исключениями, даже на праздники не всегда пили, то русская деревня залита самогоном. Это действительно сильно поразило. Ведрами! Пьют женщины, мужчины, дети...
Пили от усталости, от досады, от стыда, что дома детям жрать нечего. Пили молодые и старые, пили девки, бабы, даже ребятишки. Пили стаканчиками, рюмочками, а чаще прямо из горлышка бутылки. При таком деле считалось долгом обязательно «в доску нализаться», нализавшись - поругаться, поругавшись - подраться, а подравшись - привлечь властей для разбора.Посиделки, где вповалку спят ребята с девками, а девка может не вспомнить, от кого забеременела... Напоить девку, опозорить, порезать сарафан и вытолкнуть к людям, провести в хомуте через деревню - жестокие "шутки", от которых действительно хочется спасти народ и принудить к новой жизни...
Наибольшая ценность книги Кочина для меня - этнографическая. Только подумайте: книга вышла в 1928 году! А писалась еще раньше. Не позднее произведение, не «из воспоминаний», а еще дорепрессийное, значит, более смелое, более объективное. До голодомора 30-х, свального насильственного околхоживания, до смертной цензуры 37-го, до окончательного переворачивания традиционного уклада. Да, Кочин описывает становление новой власти, да, в книге много призывов идти в колхозы, антирелигиозной агитации, но еще не тотальных, не репрессивных, еще есть упоминания о добровольности, о решении массы, еще есть легкое восхищение трудолюбием зажиточных крестьян, очевидно их интеллектуальное преимущество (лучше бедноты обращаются с бухгалтерией, умеют создавать долгосрочные проекты, расширять производство, да и в хитрости обходят), еще не звучит фамилия Сталина... Еще можно приводить аргументацию другой стороны.
Не переделать жизни! Отец с сыном дележ ведут, брат с братом, муж с женой. Где бы лучше устроить коммуну, как не в роду? Живи большой семьей, все сообща под одним началом. И все-таки лад не берет. Своя рогожа чужой рожи дороже! Курица и та норовит у другой отнять из общего корыта. А вы природу пересилить.Немного, по моему мнению, подкачала композиция, структура книги: разнообразию эпизодов не хватило общего сюжетного стержня, на который нанизывались бы все истории-зарисовки, мелодраматические трогательные эпизоды (судьбы девушек) сконцентрированы в первой части книги, обособленно смотрятся вставки с некоторыми заседаниями, интересна, но неожиданна во второй половине книги история Анныча (не лучше ли было познакомить с ним раньше, раз он такой важный персонаж), появляются в эпизодах яркие герои, хочется узнать о некоторых больше, но они исчезают (интересна казашка Шарипа; и на какую холеру появился в эпизоде бывший граф).
В любом случае, книга достойна внимания, достойна ломки стереотипов: читать о создании колхозов, о глухой деревне, о становлении советской власти, о деревенской дикости может быть интересно!
Ну што, дзеўкі, не захацелі вы чытаць пра рускіх дзевак, а дарма! Адмовіліся ад неверагодна цікавага гістарычнага падарожжа з унікальным этнаграфічным матэрыялам, не стылізаванай, а натуральнай, добра апрацаванай народнай гаворкай, кранальнымі меладрамкамі. Мне пашанцавала з гэтай кнігай. Праўда, я даўно хацела пачытаць пра рускую вёску 1920-х гадоў і проста скарысталася нагодай.Перадгісторыя цікаўнасці. 1920-я гады ў беларускай літаратуры феерычныя, яны... ніколі не паўторацца (і гэта не пустая фраза, бо і 30-я не паўторацца, і 50-я не паўторацца, але...). Часта бывае дастаткова аднаго абзаца, каб дакладна вызначыць час напісання - 1920-я! Яскравая, выбухная мова, усе гэтыя бурапенныя, срэбраграйныя, трубазвонныя... прычым не толькі ў паэзіі, але і ў прозе. Цікава, ці адбываўся падобны выбух у суседзяў (рускіх імажыністаў, экспрэсіяністаў і іншых -істаў хапала, але ці адбілася гэта на прозе), ці гэта вынік выключна адраджэнскі (рускую мову адраджаць патрэбы не было), вынік вызвалення мовы з-пад забароны?.. І я не магу не дадаць тут, што праз дзесяцігоддзе ўнікальная мова была расстраляная ў Курапатах пад Менскам разам з яе маладымі носьбітамі (амаль сто адсоткаў), а ў 41-м, пасля бамбёжкі Беларускай акадэміі навук, як згадваў адзін стары навуковец, па Менску лёталі паперкі з слоўнай картатэкі - тагачасны словазбор, які ўжо ніколі не будзе адноўлены... недагарэлыя паперкі аднастайнага памеру падбіралі з бруду і... рабілі з іх самакруткі...
Менавіта мова і ўразіла ў "Дзеўках" з першых старонак. Не, словатворчасці, як у беларускай мове 20-х, тут няма. Тут ёсць здзіўляльнае, фенаменальнае валоданне маладым (дваццаць пяць гадоў) аўтарам рознымі ўзроўнямі традыцыйнай рускай мовы. Апісанне вёскі і мова вяскоўцаў - вельмі натуральная народная гаворка, дарэчна перасыпаная прымаўкамі ды рэгіянальнымі слоўцамі. Больш стрыманае, літаратурнае, але таксама эмацыйнае апісанне гораду, нагадала Крастоўскага з яго "Пецярбургскімі трушчобамі". Характэрная лозунгавая тэрміналогія сходаў актывістаў. ...А які яркі, гумарыстычны маналог спалоханага Бабоніна.
Вишь какая комбинация, к ренессансу у меня большая слабость... Рафаэль там, ну и тому подобное... А коврик этот каков? Культивируемся, никуда не денешься....І раптоўны лямант-галашэнне, калі сярод персанажаў сам асабіста выступае аўтар з паэзіяй у прозе, амаль біблійнай па сіле вобразу.
...Сестра моя Парунька! Пепел глазниц моих, горелых от любви к тебе, от хороводных воплей твоих, да от новых песен заветных, сохранен будет памятью навеки. Огненное страдание твое у меня на сердце. Исходить неторенные бабьи тропы и сердцем выйти чище алмаза. Вынести на чужедальнюю сторонушку ношу — сраму клеветы незаслуженной и рыку людского тьму-тьмущую — да под ношей не обломиться!..Такая разнастайнасць у адной кнізе - безумоўнае сведчанне майстэрства.
Галоўны герой твора - побыт рускай вёскі 20-х гадоў. Я раней чула, што паміж беларускай вёскай і рускай - розніца ў прорву і бездань. Неверагодна цікава пераканацца ў гэтым. Замілавання традыцыямі прадзедаў, як у беларускіх класікаў Коласа, Мележа, тут няма ні блізка. Ёсць спачуванне, любоў надрыўная. Калі ў беларусаў п'яніцы лічыліся адзінкавымі выключэннямі, нават на святы не заўсёды пілі, то руская вёска залітая самагонам. Гэта дапраўды моцна ўразіла. Вёдрамі! П'юць жанчыны, мужчыны, дзеці...
Пили от усталости, от досады, от стыда, что дома детям жрать нечего. Пили молодые и старые, пили девки, бабы, даже ребятишки. Пили стаканчиками, рюмочками, а чаще прямо из горлышка бутылки. При таком деле считалось долгом обязательно «в доску нализаться», нализавшись — поругаться, поругавшись — подраться, а подравшись — привлечь властей для разбора.Вячоркі, дзе ўпокат спяць хлопцы з дзеўкамі, а дзеўка можа не ўспомніць, ад каго зацяжарала... Напаіць дзеўку, зганьбіць, парэзаць сарафан і выштурхнуць да людзей, правесці ў хамуце праз вёску - жорсткія "жарты", ад якіх сапраўды хочацца выратаваць народ і змусіць да новага жыцця...
Найбольшая каштоўнасць кнігі Кочына для мяне - этнаграфічная. Толькі падумайце: кніга выйшла ў 1928 годзе! А пісалася яшчэ раней. Не пазнейшы твор, не "з успамінаў", а яшчэ дарэпрэсійны, значыць, больш смелы, больш аб'ектыўны. Да галадамору 30-х, свальнага гвалтоўнага акалгасвання, да смяротнай цэнзуры 37-га, да канчатковага пераварочвання традыцыйнага ўкладу. Так, Кочын апісвае ўсталяванне новай улады, так, у кнізе багата заклікаў ісці ў калгасы, антырэлігійнай агітацыі, але яшчэ не татальных, не рэпрэсіўных, яшчэ ёсць згадкі пра добраахвотнасць, пра рашэнне грамады, яшчэ ёсць лёгкае захапленне працалюбнасцю заможных сялянаў, відавочная іх інтэлектуальная перавага (лепш за беднату абыходзяцца з бухгалтэрыяй, умеюць ствараць доўгатэрміновыя праекты, пашыраць вытворчасць, дый абыходзяць у хітрасці), яшчэ не гучыць прозвішча Сталіна... Яшчэ можна прыводзіць аргументацыю другога боку.
Не переделать жизни! Отец с сыном дележ ведут, брат с братом, муж с женой. Где бы лучше устроить коммуну, как не в роду? Живи большой семьей, все сообща под одним началом. И все-таки лад не берет. Своя рогожа чужой рожи дороже! Курица и та норовит у другой отнять из общего корыта. А вы природу пересилить.Крыху, на маю думку, падкачала кампазіцыя, структура кнігі: разнастайнасці эпізодаў не хапіла агульнага сюжэтнага стрыжню, на які нанізваліся б усе гісторыі-замалёўкі, меладраматычныя кранальныя эпізоды (лёсы дзяўчат) сканцэнтраваныя ў першай частцы кнігі, адасоблена глядзяцца ўстаўкі з некаторымі паседжаннямі, цікавая, але нечаканая ў другой палове кнігі гісторыя Аныча (ці не лепш было пазнаёміць з ім раней, раз ён такі важны персанаж), з'яўляюцца ў эпізодах яркія персанажы, хочацца даведацца пра некаторых болей, але яны знікаюць (цікавая казашка Шарыпа; і на якую халеру спатрэбіўся ў эпізодзе былы граф).
У любым выпадку, кніга вартая ўвагі, вартая ломкі стэрэатыпаў: чытаць пра стварэнне калгасаў, пра глухую вёску, пра станаўленне савецкай улады, пра вясковую дзікасць можа быць цікава!
16188