Рецензия на книгу

• 

  MarinaKoroljova1 июля 2025 г.

  «Любовь, которая убивает»...

  Ничто так не меняет восприятие, как время. Время — величайший мудрец и лекарь, палач и мучитель, оно извлекает из глубин памяти, казалось бы, давно забытые образы и воплощает их заново, заставляя наново мучительно вникать в их сложные хитросплетения. Время же и делает такие прозведения, как это, вечными, потому что никогда не исчерпает себя тема любви, одержимости и желания.

  Но прежде всего, это роман не только о любви и страсти, и не только о том, как горбун, священник и красавчик военный не поделили между собой уличную плясунью-цыганку. Почему же роман называется «Собор парижской богоматери»? Потому что в основе своей собор — это та огромная, непреодолимая и необъятная сцена, на подмостках которой и разыгрывается вечная в своем трагизме драма.

  Пласт за пластом, слой за слоем Гюго обнажает ее стены, ее фундамент, раскрывая сложное, запутанное переплетение и пересечение нитей жизни и линий судьбы людей, которым по воле ANARCH было суждено столкнуться.

  Прочитав впервые этот роман много лет назад, сейчас я была искренне удивлена тому, как сильно отличаются мои нынешние взгляды и восприятие от тогдашних. Описывая сложную судьбу и непростые характеры своих героев, автор оставляет простор для читательской фантазии, дает на откуп право симпатизировать или же выражать неприязнь к ним, однако своими отступлениями, тем словесным кружевом, которым он как заправский паук, мастерски оплетает их колеблющиеся образы, позволяет рассеять прежние сомнения.

  И можно уже смело говорить, что наименее интересным и глубоким персонажем является Феб де Шатопер, предмет обожания и обожествления юной цыганки, которого так настойчиво и совершенно немотивированно пытаются романтизировать в многочисленных экранизациях. По сути, если бы можно было напрямую обратиться к персонажам, то ему даже претензий не предъявишь — Феб описан как типичный продукт эпохи (причем не только своей). Гуляка и солдафон, любитель кутежа и свободных отношений, он является хорошей картинкой, но слишком мелким водоемом. Так, сойдет разве что пятки намочить.

  В Эсмеральде Гюго воплощает всю женственность, всю силу первой любви и слепой преданности предмету своего обожания, который затмевает разум своим сиянием, и сияние это, как огонь для мотылька, ведет к погибели. К сожалению, она для меня осталась двойственным персонажем, который с одной стороны является жертвой, а с другой стороны и сам является косвенным мучителем тех (или, скорее, того), кто этого не заслуживает. Она не пытается сознательно очаровывать, не кокетничает и не соблазняет, ее вина в том, что она слишком красива и еще большая вина в том, что она — цыганка. Она как бабочка, порхает по жизни, не веря в то, что кто-то всерьез может пожелать ее обидеть, причинить ей боль или более того, попытаться убить. Мне бы хотелось осудить ее за легкомысленность, которая особенно хорошо видна была после неудачного покаяния и в особенности в главе про глину и хрусталь.
  Воистину слишком прекрасны и слишком лживы слова, что любят не за внешность. Я бы сказала — не ТОЛЬКО за внешность. Потому что зачастую в хрустале мы попросту не хотим замечать трещины, а глина нас не прельщает, сколь бы крепкой и надежной она не была.

  Совершенно иными красками играет суровый и мрачный образ архидьякона Клода Фролло. Он интересен с точки зрения развития самого процесса и глубины его падения. Особенно остро это ощущается, когда осознаешь, что он не всегда был таким, что у него были все шансы стать хорошим, добрым членом общества, были перспективы и надежды, мечты и планы, которые рухнули в одночасье под немыслимым грузом необузданной страсти и сжигающей похоти. Он жалок и отвратителен, нелеп и неприятен в своих притязаниях, которые вкупе с его неразумными, отчаянными решениями в итоге приводят к непоправимому.
  При этом он все же сохраняет психологическую глубину, правда, большого желания плескаться в этих мутных водах нет - гораздо больший интерес вызывает поиск того золотого сечения, в котором неплохой в сущности человек, стал одержимым и недобрым.

  Больше всего сочувствия и сострадания — сильных и глубоких эмоций — вызвали у меня Квазимодо и вретишница, сестра Гудула. Два отчаянно любящих человека, готовых на все ради того единственного существа, ставшего для них смыслов существования. Конечно, для Квазимодо дуальность привязанности заключалась в его глубокой связи с Фролло, который проявил по отношению к нему пусть не любовь, но милосердие и жалость.
  Интересно оказались переплетены судьбы вретишницы, Эсмеральды, Квазимодо и Фролло, заочно знакомых друг с другом и при этом совершенно чужих друг другу (за некоторым исключением).
  И если страницы, где вретишница, обретшая наконец то, что потеряла, казалось бы, безвозвратно, пытается это сохранить, сберечь — просит, умоляет, угрожает, рыдает и валяется в ногах — если эти страницы вызывают искренние слезы сострадания и понимания неотвратимости, то абсолютно каждая сцена, посвященная Квазимодо, полна неизбывной грусти, так как при всей своей изломанности и неправильности, он остается, помимо Эсмеральды, самым чистым и искренним существом.

  И однако же, все эти события вплетены в молчаливую и неприступную громаду собора богоматери, который является таким же персонажем этого романа, как и Квазимодо, Фролло, король и прочие. На его примере Гюго, совмещая в себе историка и романиста, исследует самые тайные закоулки архитектурной эволюции готических соборов, ведет читателя за руку по галерее, позволяя самому окинуть Париж с высоты птичьего полета и оценить всю мощь, всю громаду, всё величие одного из величайших исторических памятников того времени. И остается только поражаться тем тщательно выпестованным образам и сравнениям, тому тонкому стилю и яркой изобразительности, столь красочно отражающих неповторимый стиль автора. И в особенности его тонкий и насмешливый юмор, который весьма удачно разбавлял концентрированный драматизм монолитного текста.

  И опять же вспоминается недавняя моя мысль, возникшая при прочтении «Отверженных» - Гюго никогда не пишет ничего просто так. И описание собора, и эскизы Парижа и его предместий, и тайное совещание в келье короля — все это необходимо для огранки сюжета, для более полного и более глубокого его раскрытия. Слово рождает образ, и этими образами полнится роман от первой и до самой последней строки, заставляя не только с волнением и тревогой следить за прихотливыми изменениями сюжета, но и впитывая в себя ту мудрость прожитых лет и пережитых столетий, которую Гюго попытался раскрыть нам, читая по каменной рукописи собора парижской богоматери.

  8

  234