Рецензия на книгу

• 

  Аноним25 июня 2025 г.

  Вся правда о Малой Родине!

  Есть произведения, которые говорят сами за себя. Никаких обзоров, статей и критических осмыслений не нужно. Достаточно просто прочесть вещь. Ну, или хотя бы начать.

  Те восемь коротеньких глав, что я осилил в уже зрелом возрасте (не знаю, с каким чудовищными купюрами оно преподаётся в школе, не помню совершенно. Не удивлюсь, если в школьном издании этих глав и вовсе нет) сказали мне всё, что я хотел знать об этой литературной работе, и даже более.

  Кто бы ни написал этот текст, ясно одно: Малая Родина, я бы даже сказал, Донщина, была знакома автору не понаслышке.
  А язык! Что за чудо этот язык! Это не русский, и даже не окраинный диалект. Это живой и мощный отзвук веков, рвущийся из затерянного в бескрайних лесах, реках и болотах народа, бьющий наружу из самого человеческого сердца али другого рядом нутра.

  Более мне добавить нечего. Внемлите самому автору:

  
  вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий. Из Туретчины привел он жену — маленькую, закутанную в шаль женщину. Она прятала лицо, редко показывая тоскующие одичалые глаза. <...>. Пленная турчанка сторонилась родных Прокофия, и старик Мелехов вскоре отделил сына. В курень его не ходил до смерти, не забывая обиды.

  
  Разно гутарили и о жене Прокофия: одни утверждали, что красоты она досель невиданной, другие — наоборот.
  Решилось все после того, как самая отчаянная из баб, жалмерка Мавра, сбегала к Прокофию будто бы за свежей
  накваской.
  Прокофий полез за накваской в погреб, а за это время Мавра и разглядела, что турчанка попалась Прокофию последняя из никудышних…
  Спустя время раскрасневшаяся Мавра, с платком, съехавшим набок, торочила на проулке бабьей толпе:
  — И что он, милушки, нашел в ней хорошего? Хоть бы баба была, а то так… Ни заду, ни пуза, одна страма. У нас девки глаже ее выгуливаются. В стану — перервать можно, как оса; глазюки — черные, здоровющие,
  стригеть ими, как сатана, прости бог. Должно, на-сносях дохаживает, ей-бо!
  — На-сносях? — дивились бабы.
  — Кубыть не махонькая, сама трех вынянчила.
  — А с лица как?
  — С лица-то? Желтая. Глаза тусменныи, — небось, не сладко на чужой сторонушке. А ишо, бабоньки, ходит-то она… в Прокофьевых шароварах.
  — Ну-у?.. — ахали бабы испуганно и дружно.
  — Сама видала — в шароварах, тольки без лампасин. Должно, буднишние его подцепила. Длинная на ней рубаха, а из-под рубахи шаровары, в чулки вобратые. Я как разглядела, так и захолонуло во мне…
  

  
  В тот год случился небывалый падеж скота. <...> прополз по проулкам и улицам черный слушок…
  С хуторского схода пришли казаки к Прокофию.
  Хозяин вышел на крыльцо кланяясь.
  — За чем добрым пожаловали, господа старики?
  Толпа, подступая к крыльцу, немо молчала.
  Наконец, один подвыпивший старик первый крикнул:
  — Волоки нам свою ведьму! Суд наведем!..
  Прокофий кинулся в дом, но в сенцах его догнали. Рослый батареец, по уличному прозвищу — Люшня, стукал Прокофия головой о стену, уговаривал:
  — Не шуми, не шуми, нечего тут!.. Тебя не тронем, а бабу твою в землю втолочим. Лучше ее унистожить, чем всему хутору без скотины гибнуть. А ты не шуми, а то головой стену развалю!
  — Тяни ее, суку, на баз!.. — гахнули у крыльца.
  Полчанин Прокофия, намотав на руку волосы турчанки <...> протащил ее через сени и кинул под ноги толпе. <...>
  Прокофий раскидал шестерых казаков и, вломившись в горницу, сорвал со стены шашку. <...> Прокофий настиг тяжелого в беге батарейца Люшню и <...> развалил его до пояса. <...> На пороге кухни, подплывшая кровью, неловко запрокинув голову, лежала Прокофьева жена; в прорези мученически оскаленных зубов ее ворочался искусанный язык. Прокофий, с трясущейся головой и остановившимся взглядом, кутал в овчинную шубу попискивающий комочек — преждевременно родившегося ребенка.

  
  за пожарным сараем, где рассыхаются пожарные бочки с обломанными оглоблями, зеленеет крыша моховского дома. Шагая мимо сарая, Григорий сплюнул и зажал нос. Из-за бочки, застегивая шаровары — пряжка в зубах, — вылезал старик.
  — Приспичило? — съязвил Митька.
  Старик управился с последней пуговицей и вынул изо рта пряжку.
  — А тебе что?
  — Носом навтыкать бы надо! Бородой! Бородой! Чтоб старуха за неделю не отбанила.
  — Я тебе, стерва, навтыкаю! — обиделся старик.
  Митька стал, щуря кошачьи глаза как от солнца.
  — Ишь ты, благородный какой. Сгинь, сукин сын! Что присучился? А то и ремнем!
  

  
  
  (рекруты-солдаты едут на войну)
  Десятки грубых голосов хватают на лету, ухают, стелют на придорожную пыль:
  А я роду не простого,
  Не простого —
  Воровского,
  Воровского —
  Не простого...

  
  — Ну, вот. Стал-быть, батя говорит: «Давай, Христан, раскопаем Меркулов курган». <...> Батя сулил богу: отдашь, мол, клад — церкву прекрасную выстрою. <...> Зачали бузовать прямо с темечка. Вырыли
  яму аршина в два, земля — чисто каменная, захрясла от давности. Взмок я.
  Батя всё молитвы шепчет, а у меня, братцы, верите, до того в животе бурчит… В летнюю пору, стал-быть, харч вам звестный: кислое молоко да квас… Перехватит поперек живот, смерть в глазах — и всё! Батя-покойничек, царство ему небесное, и говорит: «Фу, — говорит, — Христан, и поганец ты! Я молитву прочитываю, а ты не могешь пищу сдерживать, дыхнуть, стал-быть, нечем. Иди, — говорит, — слазь с кургана, а то я тебе голову лопатой срублю. Через тебя, поганца, клад могет в землю уйтить». Я лег под курганом и страдаю животом, взяло на колотье, а батя-покойничек — здоровый был чертяка! — копает один. И дорылся он до каменной плиты. Кличет меня. Я, стал-быть, подовздел ломом, поднял эту плиту… Верите, братцы, ночь месячная была, а под плитой так и блестит…
  <...> а это, стал-быть, сожгённый уголь. Там его было мер сорок. Батя и говорит: «Лезь, Христан, выгребай
  его». Полез. <...> Утром, стал-быть, глядь, а он — вот он.
  — Кто? — поинтересовался лежавший на попоне Томилин.
  — Да атаман, кто же. Едет в пролетке: «Кто дозволил, такие-сякие?» Молчим. Он нас, стал-быть, сгреб — и в станицу. Позапрошлый год в Каменскую на суд вызывали, а батя догадался — успел помереть. Отписали
  бумагой, что в живых его нету.
  <...>
  — Что ж отец-то? Сулил церкву построить, да так и не построил? — спросил Степан, дождавшись, пока Христоня вернулся с ложками.
  — Дурак ты, Степа, что ж он за уголья, стал-быть, строил ба?
  — Раз сулил — значится, должен.
  — Всчет угольев не было никакого уговору, а клад…

  
  Аксинью выдали за Степана <...>
  За год до выдачи осенью пахала она в степи, верст за восемь от хутора.
  Ночью отец ее, пятидесятилетний старик, связал ей треногой руки и изнасиловал.
  — Убью, ежели пикнешь слово, а будешь помалкивать — справлю плюшевую кофту и гетры с калошами. Так и помни: убью, ежели что… — пообещал он ей.
  Ночью, в одной изорванной исподнице, прибежала Аксинья в хутор.
  Валяясь в ногах у матери, давясь рыданиями, рассказывала… Мать и старший брат, атаманец, только что вернувшийся со службы, запрягли в бричку лошадей, посадили с собой Аксинью и поехали туда, к отцу. <...> Отца нашли возле стана. Пьяный, спал он на разостланном зипуне, около валялась порожняя бутылка из-под водки. На глазах у Аксиньи брат отцепил от брички барок, ногами поднял спящего отца, что-то коротко спросил у него и ударил окованным барком старика в переносицу. Вдвоем с матерью били его часа полтора. Всегда смирная, престарелая мать исступленно дергала на обеспамятевшем муже волосы, брат старался ногами. <...> Перед светом привезли старика домой. Он жалобно мычал, шарил по горнице глазами, отыскивая спрятавшуюся Аксинью. Из оторванного уха его катилась на подушку кровь и белесь. Ввечеру он помер. Людям сказали, что пьяный упал с арбы и убился.
  А через год приехали на нарядной бричке сваты за Аксинью. Высокий, крутошеий и статный Степан невесте понравился <...>
  В этот же день в амбаре Степан обдуманно и страшно избил молодую жену. Бил в живот, в груди, в спину; бил с таким расчетом, чтобы не видно было людям. С той поры стал он прихватывать на стороне, путался с гулящими жалмерками, уходил чуть не каждую ночь, замкнув Аксинью в амбаре или горенке.
  Года полтора не прощал ей обиду: пока не родился ребенок. После этого притих, но на ласку был скуп и по-прежнему редко ночевал дома.

  
  <...> Степан работал с ленцой: начесав чуб, уходил к товарищам покурить, перекинуться в картишки, побрехать о хуторских новостях, а скотину убирать приходилось Аксинье, ворочать хозяйством — ей
  <...> Утром у Аксиньи начались предродовые схватки, а к полудню, за час до появления ребенка, свекровь
  умерла на ходу, возле дверей старой конюшни. Повитуха, выбежавшая из куреня предупредить пьяного Степана, чтобы не ходил к родильнице, увидела лежащую с поджатыми ногами Аксиньину свекровь.

  
  — Ты, (сын мой) Григорий, вот что… <...> примечаю, ты, никак, с Аксиньей Астаховой…
  Григорий густо покраснел, отвернулся. Воротник рубахи, врезаясь в мускулистую прижженную солнцегревом шею, выдавил белую полоску.
  — Ты гляди, парень, — уже жестко и зло продолжал старик, — я с тобой не так загутарю. Степан нам сосед, и с его бабой не дозволю баловать. Тут дело могет до греха взыграть, а я наперед упреждаю:
  примечу — запорю!
  Пантелей Прокофьевич ссучил пальцы в узловатый кулак, — жмуря выпуклые глаза, глядел, как с лица сына сливала кровь.
  — Наговоры, — глухо, как из воды, буркнул Григорий и прямо в синеватую переносицу поглядел отцу.
  — Ты помалкивай.
  — Мало что люди гутарют…
  — Цыц, сукин сын!
  <...>
  Покусывая губы, шел Григорий позади отца. «Выкуси, батя, хоть стреноженный уйду ноне на игрище», — думал, злобно обгрызая глазами крутой отцовский затылок.

  *

  
  Аксинья привязалась к мужу после рождения ребенка, но не было у нее к нему чувства, была горькая бабья жалость да привычка. Ребенок умер, не дожив до года.

  10 из 10, о Господи, 10 из 10!

  Содержит спойлерыОткрыть

  6

  318