Рецензия на книгу

• 

  Аноним22 июня 2015 г.

  Благодарю тебя, Россия, за чистый и крылатый дар!..

  
  Сложный, противоречивый постмодернистский метароман, считающийся венцом всего русскоязычного периода творчества автора. Что до меня лично, то однозначно оценить такое многоуровневое и многослойное, неспокойное и нервное произведение оказывается совсем не просто.

  Это лекция по русской грамматике и лексике - по русской литературе. Тем, кто "ямба от хорея не отличит", делать здесь нечего. Желчный критик с пером писателя в руках, Набоков настойчиво и страстно травит читателя своей интеллектуально-циничной цикутой, разведенной в сладком нектаре изящной русской словесности, приправленной пародией на поэзию серебряного века, многочисленными интертекстуальными связями, в том числе и со своими собственными романами (в частности, заметны отсылки к еще не написанным "Прозрачным вещам", "Лолите", "Защите Лужина").

  Это полный раздрай. Почти не найти тут следов того нежно любимого и обожаемого мной стройного Набокова, где "строка-живой перелив". Вместо него солирует растерянный и сумбурный - вспышки, фрагменты, незавершенные эпизоды, внезапные переходы, перескоки мысли прямо внутри одной фразы.
  Хотя, конечно, нашлось тут припрятанное будто лично для меня то щедрое истинно набоковское щемяще-родное, понятно-узнаваемое где-то на уровне эмоций, ощущений, чутья и интуиции:
  

  
  Куда мне девать все эти подарки, которыми летнее утро награждает меня - и только меня? Отложить для будущих книг? Употребить немедленно для составления практического руководства "Как быть Счастливым"? Или глубже, дотошнее: понять, что скрывается за всем этим, за игрой, за блеском, за жирным, зеленым гримом листвы? А что-то ведь есть, что-то есть! И хочется благодарить, а благодарить некого.

  Это ностальгия по детству. Не та светлая и мелодично-воздушная прустовская, что отдается в душе ноктюрнами Шопена и серенадой Гайдна, а бурная, стремительная, нервная, полифоничная, горестная - Рахманинов, Бетховен... Она же - мотив бесприютной неприкаянности, оторванности от родины, растерянность и горечь (отсюда и желчь) от окончательного прощания с родиной, с родным языком, с родными корнями.
  

  
  Различные, многочисленные "а" на тех четырех языках, которыми владею, вижу едва ли не в стольких же тонах - от лаково-черных до занозисто-серых - сколько представляю себе сортов поделочного дерева. Рекомендую вам мое розовое фланелевое "м". Не знаю, обращали ли вы когда-нибудь внимание на вату, которую изымали из майковских рам? Такова буква "ы", столь грязная, что словам стыдно начинаться с нее. Если бы у меня под рукой были краски, я бы вам так смешал sienne brulee и сепию, что получился бы цвет гутаперчевого "ч"; и вы бы оценили мое сияющее "с", если я мог бы вам насыпать в горсть тех светлых сапфиров, которые я ребенком трогал...

  Совершенно нетипичен и поразителен мужской образ России - отец - мудрый, мужественный, увлеченный ученый, потерянный и потерявший, "не раз пренебрегавший правилом горной охоты: никогда не двигаться по пути, по которому нет возврата". Образ-надежда. Образ-тоска.
  В этой же связи отмечу две особенно примечательных метафоры-символа, проходящие сквозь весь роман, всплывающие неоднократно тут и там в совершенно неожиданных местах: гнойные прыщи и ключи. И если с фурункулами на теле России как первыми внешними симптомами заражения крови ее, приведшего к жестокому сепсису революции, еще более-менее все понятно, то ключ - образ более сложный, более загадочный, темный, таинственный...
  

  
  Мне-то, конечно, легче, чем другому, жить вне России, потому что я наверняка знаю, что вернусь, - во-первых, потому что увез с собой от нее ключи, а во-вторых, потому что все равно когда, через сто, через двести лет, буду жить там в своих книгах, или хотя бы в подстрочном примечании исследователя.

  И для умиротворения мятущейся души так и хочется, наконец, перевернув последнюю страницу романа, сказать: будьте спокойны, Владимир Владимирович, ваш ключ подошел - вы дома. Дома...

  9

  228