Рецензия на книгу

• 

  Аноним2 мая 2025 г.

  О современности, нежити, метамодерне и ностальгии по будущему

  Дисклеймер

  Вряд ли этот текст можно назвать рецензией, скорее эссе на тему современности, спровоцированное книгой «Метамодернизм. Историчность, Аффект и Глубина после постмодернизма».

  Постмодерн

  Есть такой мем, в котором жизнь визуализируется через надписи «начало» и «конец», а между ними стоит растерянный человек, спрашивающий «Что происходит?». И хотя это вопрос остается во многом риторическим, в стремительных информационных потоках, суете, тревоге и изменчивости все-таки возможно обнаружить более или менее устойчивое осмысление современности.
  С некоторыми оговорками, но существует консенсус о том, что во второй половине XX века произошла смена культурной парадигмы западного общества с модерна на постмодерн, но уже в начале XXI века последнего признали почившим. Линда Хатчеон, один ведущих теоретиков постмодернизма, объявив о кончине постмодерна, в той же работе («Политика постмодернизма» (переиздание 2002 года)) призвала искать «новый язык описания» современности, который временно получил зонтичный термин «постпостмодернизм», то есть следующий за постмодерном.

  Оговорка: в литературе и обсуждениях часто различают «постмодернизм» и «постмодерн» по тому основанию, что, мол, «постмодернизм» это про течение в искусстве, культурной и социальной теории, а «постмодерн» - это про эпоху и язык ее описания, но я для удобства этого делать не буду. Здесь, как в контексте постмодернизма, так и метамодернизма, речь пойдет о языке описания исторического и культурного состояния общества, преимущественно, западного, но использовать я буду для этого оба слова (постмодернизм и посмодерн). Сразу скажу, что это не единственный язык описания современности: есть цифровой капитализм, постгуманизм, «общество достижения/выгорания», постсекуляризм и т.д.

  Объявленная смерть была признана многими философами и интеллектуалами, но поскольку «завещания» оставлено не было, то возник непроизвольный спор о том, кому унаследовать современность. Претендентов оказалось много, некоторые из них начали оспаривать право на «престол» еще до объявленной смерти «короля» (в 90-е), другие – позже. В конце концов, сегодня под «зонтиком» постпостмодернизма поместились, в частности, перформатизм, планетаризм (космодернизм), диджимодернизм, гипермодернизм, сверхмодернизм, а также герой этой книги - метамодернизм (для знакомства с «наследниками престола» см. цикл статей А.В. Павлова «Образы современности в XXI веке» и его же монографию «Постпостмодернизм. Как социальная и культурная теории объясняют наше время»).
  Однако прежде чем перейти к метамодерну хочу разобраться с тем, кем был объявленный покойным постмодерн.

  Начиналось всё с искусства, то есть постмодернизма, как стиля или направления в культуре в узком смысле этого слова: в музыке (Фидлер), в литературе (Левин), в архитектуре (Вентури, Браун и Айзенаур) и т. д. Теоретиков по этому вопросу было много, но процитирую лишь Ихаба Хассана, который в своей поздней работе предлагает некоторый глоссарий постмодернизма: «фрагментарность, гибридность, релятивизм, игра, пародия, пастиш, ирония, софистическая поза, этос на грани китча и кэмпа. Итак, волей-неволей мы начали составлять словарь постмодернизма или, по крайне мере, определять его контекстуальную рамку» (Ихаб Хассан. «За пределами постмодернизма: к эстетике доверия»). Схематичное сравнение Хассаном модерна и постмодерна можно посмотреть здесь.

  Однако уже с конца 70-х исследователи от частных регионов культуры перешли к более широким, культурно-философским изысканиям, которые продолжались главным образом до 90-х годов. И всё бы ничего, но единомыслия по вопросу не было. «Это (постмодерн - от автора) очень условное понятие, содержание которого отличается в зависимости от того, на какого автора мы опираемся, используя слово. Термин «постмодерн» теоретизировали разные философы: Лиотар, Хабермас, Джеймисон, Харви, Линда Хатчеон, Андерсон - и так далее, и у всех было свое видение постмодерна. Нет такой вещи, как «постмодерн». Есть постмодерн чей-то, это очень важно. Проблема в том, что у нас, как правило, многие понимают «постмодерн» в лиотаровском духе. Это очень не правильно» (из интервью А.В. Павлова).
  Проиллюстрируем сказанное на примере упомянутых Лиотара, Хатчеон и Джеймисона, тем более, что последний будет очень важен для понимания метамодерна.

  Пожалуй, главной идеей Жана-Франсуа Лиотара стал крах так называемых «метанарративов», которые были присущи предыдущей эпохе модерна. Начал француз с научного познания, как способа освобождения и развертывания истины (Жан-Франсуа Лиотар. «Состояние постмодерна»), а продолжил классическим социализмом, христианским спасением, просвещенческим прогрессом, гегельянским «Абсолютным духом», кейнсианским равенством и т. д.
  Как пишет Лиотар, произошел «кризис метафизической философии», «нарративная функция теряет свои функторы: великого героя, великие опасности, великие кругосветные плавания и великую цель». Метанарративы, как образы будущего, которые легитимировали определенную нормативность и задавали дискурс мышления и миропонимания, в XX веке теряют свою убедительность под давление разных факторов, в том числе исторических неудач («писать стихи после Освенцима - варварство», настаивал Адорно). Метанарративы распадаются на множество «малых рассказов» (личный и профессиональный опыт, семейные традиции, неформальные обобщения, опыт меньшинств и людей за пределами «большой» культуры и т. д.), которые не могут и не готовы ставить задачи перед человечеством.
  И хотя, Лиотар видел в этом во всем много оптимизма (разнообразие мнений, слышен голос меньшинств, картина мира становится более полной и т. д.), на мой взгляд, это довольно травмирующая риторика, вызывающая тоску по будущему и ощущение экзистенциальной пустоты размером с целый мир. Что-то вроде ощущения «конца», что тоже, кстати, выраженный признак постмодерна: «конец искусства» (Данто, Джеймисон), «конец идеологии» (Балла, Липсет), «конец истории» (Фукуяма, Фишер), «конец социального» (Бодрийяр, Негри). Как пишет современный философ Бен-Чхоль Хан, «всеобщая денарративизация мира усиливает чувство тленности» («Общество усталости. Негативный опыт в эпоху чрезмерного позитива»).

  Для Линды Хатчеон постмодерн - это явление, которому свойственны рефлексивность, самопротиворечие и саморазрушение («Политика постмодернизма»).
  Реальное «обретает смысл благодаря системам знаков, организованным в дискурсы о мире», и история нам открывается только через дискурсы, через отрывки текстов и материальные следы. Наши обыденные представления о реальном и историческом зависят от того, как оно описывается, вводится в дискурс и интерпретируется в культуре, то есть как реперзентируется, поэтому в «реальном» нет ничего «естественного» и никогда не было. Постмодерн рефлексирует на эту тему и стремится «денатурализовать» некоторые доминирующие репрезентации (от капитализма до либерального гуманизма), то есть показать их не «естественность», но «культурность».
  Главным оружием постмодерна в его борьбе за «денатурализацию» являются пародия и ирония, которые позволяют ему быть доступным и помещаться в любые культурные рамки. Переосмысление существующих репрезентаций через иронию делает их прозрачными и выводит на первый план политику, то есть интересы, в которых они (репрезентации) действуют, и власть, которой они обладают. Постмодерн избавляется от тотальности и универсальности культурно-исторических репрезентаций («де- доксифицирует» их, то есть лишает непреложной истинности). Денатурализация обезоруживает любую апелляцию к абсолютной истинности и неизбежности того или иного дискруса (репрезентации).

  Однако ирония одновременно и создает, и разрушает критическую дистанцию. В отличие от авангардного искусства, постмодерн не только бросает вызов господствующим репрезентациям, но и отображает их, как бы легитимируя. Вкупе с тем, что постмодерн не жалеет никакой идеологии, даже освободительной (постколониализм, феминизм и т. д.), и при этом не имеет никакой теории активного действия (позитивной программы), он становится не только самопротиворечивым, но и саморазрушительным: ничто не истинно, но и ничто и не ценно. Поэтому для одних постмодерн - бессмысленный подрыв культурных основ, а для других, включая Хатчеон, это, в первую очередь, проблематизация и ревизионизм дискусров, ценностей и убеждений.

  По Фредерику Джеймисону трансформация капитализма и его экспансия в поздней своей стадии, которой свойственны интернационализация капитала, формирование глобальных производственных цепочек, усиление транснациональных структур, обеспечивает также доминирование культуры по всему миру, т. к. культура неразрывно связана с экономикой. Культура становится «второй природой» человека, а процесс демократизации обеспечил смешение и стирание границ между высокой и массовой культурой. В свою очередь, названная экспансия и трансформация капитализма коммерциализировали культуру, а в некотором смысле самого человека, что наделило свойством товара (коммодификация) любые материальные и нематериальные проявления культуры.
  Сложившаяся к 80-м годам «культурная логика позднего капитализма» характеризуется тремя связанными друг с другом признаками («Постмодерн, или культурная логика позднего капитализма»):
   отсутствием глубины: предметы искусства становится плоскими, лишенными многослойности и скрытых смыслов, глубина заменяется визуальной насыщенностью. Формируется поверхностное, фрагментарное восприятие, не способность к глубокому анализу;
   ослаблением историчности: частью фрагментарного поверхностного мышления стала утрата исторического мышления и целостного миропонимания. Отсутствие ощущения хода времени, переплетение в сознании исторических эпох, прошлого, настоящего и будущего, попурри из исторических фактов порождают трудности с прогнозированием, пониманием причинно-следственных связей, исторической идентификации личности и закрепляют мышление в стиле «здесь и сейчас».
   затуханием аффекта: «рыночность» ангажирует и трансформирует эмоции и чувства человека, стандартизируя и клишируя их. Глубокие переживания уступают место поверхностным, коммерчески обусловленным реакциям, в чем-то механистическим. Возрастают трудности с формированием собственных эмоциональных реакций (алекситимия), с эмпатией и глубокими переживаниями.

  Однако оставим пока постмодерн и обратимся к книге.

  Метамодерн

  Метамодерн оказался самой актуальной концепцией современности в России: множество статей, популярные обсуждения вроде этого и даже отдельный ресурс, целиком посвященный метамодрену - https://metamodernizm.ru/. Поэтому и перевод «Метамодернизм. Историчность, Аффект и Глубина после постмодернизма» не заставил себя долго ждать и появился уже через два года (2019) после выхода книги.
  Начнем с самого термина, который в этом случае очень говорящий.
  Префикс «мета» имеет здесь три модуса: «наряду», «между» и «за». Метамодернизм существует как бы «наряду» с другими описаниями эпохи, колеблется «между» постмодерном и модерном и хронологически следует «за» постмодерном. При этом авторы считают, что их концепция «не является ни манифестом, ни общественным движением, ни стилистическим регистром, ни философией… Метамодернизм представляет собой структуру чувств, не только возникающей в результате реакции на постмодерн, но и представляющий собой его культурную логику, соответствующую нынешней стадии глобального капитализма».
  Термин «структура чувств» они заимствовали у Реймонда Уильямса, который означает восприятие, эмоция, которые столь распространенны, что их можно назвать структурными, то есть они формируют остов нашего восприятия и чувствования. Дать «структуре чувств» более точнее определение очень трудно: она «глубоко укоренена в нашу жизнь, ее нельзя просто так извлечь или обобщить; постичь как опыт, которым можно обмениваться, можно, по всей видимости, только через искусство, в чем как раз и заключается его значимость», это «специфическое свойство социального опыта… позволяющее получить представление о временном периоде или поколении». Это то, что летает в воздухе, но еще не выражено в чем-то конкретном, в каких-то точных формулировках.
  Стратегии всех тех авторов, которые работали под «зонтиком» постпостмодерна были разными, но только метамодернисты Робин ван ден Аккер и Тимотеус Вермюлен выбрали за основу одну из теорий постмодерна, теорию Фредерика Джеймисона.
  Уже название книги отсылает к трем его характеристикам постмодернизма: Историчность, Аффект и Глубина, но авторы не считают их доминантами. Они полагают, что метамодернизм – это колебания (осцилляция), а Историчность, Аффект и Глубина - три оси, по которым движется маятник: от «конца» Истории до ощущения ее движения, от угасания Аффекта, цинизма и иронии к новой искренности, наивности и серьезности, от симулякров и поверхностности к Глубине и сложности. Но здесь надо заметить, что «Глубина» метамодернистов особого толка, это не «глубина», а «глубиноподобие», о которой Вермюлен пишет так: «модернисты копали в глубину, начиная с поверхности, постмодернисты сглаживали глубину средствами поверхности, а метамодернисты применяют глубину к поверхности».
  Сообразно этой триаде выстроена и структура книги: каждой характеристике посвящен отдельный раздел.

  Теперь о моих впечатлениях.
  Если вы не профессиональный философ, то читать эту книгу целиком, полагаю, нет никакой необходимости по двум причинам.
  Во-первых, это сборник и каждая статья хотя и вписана в общую концепцию, но отражает лишь некоторые культурные аспекты, то есть напоминает лоскутное одеяло. Во-вторых, некоторые тексты настолько специфичны по содержанию и непрозрачно написаны, что проще проигнорировать их, чем пытаться в них разобраться, рискуя обнаружить чуть меньше, чем ничего.
  Итак, на мой непрофессиональный вкус, полезно и интересно было бы почитать вводную главу о метамодернизме, для прояснения позиции авторов концепции; о феномене «quirky» в кино на примере работ Уэса Андерсона, Бэна Зайтлина и Джона Кэмерона Митчелла (МакДауэлл); о постиронии (Ли Константину); о новом ощущении собственного «я» в творчестве Дэвида Фостера Уоллеса (Николин Тиммер); о динамике юмористической тональности ситкомов на примерах «Сайнфилд» и «Гриффины», «Сообщество» и «Парки и зоны отдыха» (Грай С. Растед и Кай Ханно Швинд); а также о необходимости трансцендентного в искусстве (Рауль Эшельман) и о постправде и аутентичности в политике (Сэм Брауз).
  Однако по итогам прочтения, я готов присоединиться к критике Александра Павлова: авторы концепции не учитывают цифровизацию эпохи и новые технологии (как, например, диджи¬модерн), в этой авторской концепции недостаточно социальной проблематики и тотальности (охватываются лишь отдельные регионы культуры, недостаточно теоретических, философских обобщений).
  От себя также добавлю, что позиция метамодерна с его осцилляцией не проходит проверки на фальсифицируемость. Дело в том, что любая ситуация находит объяснение в теории: если ты чувствуешь искренность и историческую связь времен - то маятник качнулся в одну сторону, если ядовитую иронию и чувство вечного настоящего - то в другую. В общем, когда теория одинаково объясняет противоположности, то она ничего не объясняет.

  Еще раз о современности

  Возвращаясь к объявлению Линды Хатчеон о смерти постмодерна, необходимо кое-что пояснить. Дело в том, что это не «смерть» в абсолютном смысле, это скорее «конец»: постмодернизм вошел во многие сферы жизни, академическую среду и застыл (как «история» застыла в либеральном капитализме по Фукуяме). Он институализировался и стал общим дискрусом времени. Он до сих пор применим, но утратил разрушительно-освободительную силу и привлекательность. Более того, он, как и раньше, угрожает любому иному дискурсу, превращая его во что-то надуманное и несерьезное.
  Таким образом, постмодернизм скорее превратился в эдакий бесплотный призрак, который бродит по западному обществу, напоминает о себе, но лишен созидательной силы; он как нежить, которая не мертва и не жива, но занимает собой жизненное пространство. Как высказался Ник Ланд: «уже все закончилось, но все еще продолжается».
  Более того, некоторые авторы, такие как Джеффри Нилон, считают, что хотя со времен Джеймисона капитализм изменился, но постмодернизм не исчез, а мутировал, ускорился и лишь усилил тенденции, который были в культуре и 30 лет назад. Неолиберальный метанарратив глобализации продолжается, подминая под себя все прочие метанарративы, также продолжается коммодификация культуры, человеческих чувств и даже самого человека (см. феномен «предприниматель самого себя»), продолжается и перманентный застой и повторные искажения в культуре.
  К сожалению, Россия не исключение, но со своими особенностями: в один момент после падения Советского Союза мы стали периферийной и колониальной страной позднего неолиберального капитализма с присущей ему культурной логикой. Однако мощное альтернативное историко-культурное наследие кособочило продвижение западной культурной логики, создавая собственного национального монстра. Однако сегодня мы переживаем своего рода постколониальный подъем, и главным оружием становится История, там мы ищем и идентичность, и трансцендентное измерение, будь это социальная утопия или религиозный ренессанс. И хотя есть риск того, что этот поиск корней и оснований превратится «в товар и продажи на рынке», «производство и маркетинг в виде имиджа, симулякра или пастиша» (Дэвид Харви), но сейчас есть возможность сформировать альтернативный проект, «изобрести будущее» (Марк Фишер). И хотя сложно себе вообразить что-то, кроме капитализма, но нам нужна хотя бы утопия, которая пусть и не предлагала бы целевой проект, но создавала принципы социального, политического и культурного Становления, вектора.

  1

  61