Рецензия на книгу

• 

  Аноним30 марта 2025 г.

  Скажи-ка, дядя, ведь недаром...

  Сложные, противоречивые впечатления остались у меня от третьего тома эпопеи. С одной стороны, сюжет разогнался, герои ведут себя всё показательнее (для авторского замысла), появляются развёрнутые философские отступления, но пейзажные зарисовки становятся несколько более отвлечёнными — например, сравнение оставленной жителями Москвы и умирающего, пустого улья. А с другой... мне кажется, светлейший граф сам стал жертвой тех когнитивных искажений, которые осуждает во второй, философской части эпилога. Я о том, что автор винит историков в ретроспективном мышлении. Мол, оглядываясь назад всё нам кажется разумным и продуманным с какой-то целью, везде видятся причинно-следственные связи.
  
  Толстой рассуждает так: не было у Кутузова и ко плана заманить Наполеона в глубь страны, потому что они как-то неумно действовали. Был бы план — действовали бы умнее! И Бородинское поле автору кажется далеко не самым удачным местом для сражения, и приказ соединить армии — неполезным для такого плана. А что, если план был, просто не слишком умный? Или от него приходилось отступать? Это первый вопрос к автору. О том, что княжна Марья, конечно, влюбилась в Николая Ростова с первого взгляда, я молчу. Видимо, женщинам в понимании автора только так и положено.
  
  Второй вопрос у меня какой был, такой и остался: а что, бывают только крайности? В третьем томе всё более явно прослеживается рецепт нравственного счастья по-толстовски — самоотречение. Если так подумать, то его зачатки были ещё в первом томе, а теперь у нас богатый ассортимент. Самопожертвование княжны Марьи — всех простить, всех любить, ничего себе. Эмоциональная реактивность Наташи — опять же, ничего для своей выгоды, всё во власти «сердца», как будто завтра ни жизни, ни мира не будет. Её родители, в общем, такие же, да даже Николай, особенно младший Петя. И, конечно, Пьер — добрый, наивный, бесхарактерный ребёнок, который постоянно кого-то слушает, кому-то помогает, для себя ничего не делает. Андрей приходит к похожим мыслям после ранения. Глупого, бессмысленного, показывающего то ли его гордость — не упал, стоял около гранаты и смотрел на поля; то ли совсем уж тупик.
  
  Третий вопрос: а в Европе, получается, жили толпы, а не народы? По Толстому, отечественная война 1812 года, когда французы вторглись в границы Российской империи, вызвала всеобщее, народное сопротивление. Потому что со стороны русских такая война — справедливая, потому что враги сожгли родную хату. Тут не поспоришь, но ох уж этот великодержавный шовинизм.
  
  Так странно получается. Последовательно оспаривать значение исторических личностей, продвигать идею о том, что нет одной причины у событий — есть только комбинации случайностей, в том самом философском эпилоге излагать практически теорию эволюции... и одновременно с умилением описывать чудовищный фатализм. От страшного, говорит Толстой, русский человек всегда отворачивается, потому что боязно готовиться к нему заранее. А когда гром грянет, вот тогда будем всем жертвовать, проявлять чудеса храбрости и стоять, потеряв половину войска. Пьеру хочется быть простым солдатом, потому что мужики надели белые рубахи, готовясь к смерти в битве. Они — народ — просты и спокойны, практически лишены человеческого сознания: сомнений, мыслей, планов, готовы передать свои судьбы в руки, значит, высших сил. Я в этом вижу страшную печать нескольких столетий крепостного права, а не высшую мудрость, и злюсь на автора за то, что слепой случай — как механизм мутаций и естественного отбора — он в последний момент всё-таки нарядил в нимб и поселил на вечное небо.

  15

  158