Рецензия на книгу

• 

  Diogenius19 октября 2024 г.

  — ...А вы поёте?
  — Диким голосом, зато беспрестанно.

  В чём сюжет «Обрыва»? Если верить аннотациям к разным изданиям, это книга про жизнь российского дворянства в середине XIX века, то есть в фокусе находится описание их быта. И да, формально это верно, «Обрыв» в первую очередь про размеренное течение жизни, в котором бултыхаются местные романтические драмы. По факту же для меня в фокусе повествования — лень Бориса Райского, главного героя, это яркая звезда, вокруг которой вращаются все персонажи и сюжетные линии. Не знаю, почему Гончарова настолько занимала человеческая лень, но рада, что он к этому пришёл, — исследование у него вышло глубокое, на все времена. Жаль только, что к этому исследованию примешивались мерзкие невнятные сюжеты с приставаниями Райского к кузинам, которые все как одна дали понять, что им эти приставания не интересны ни в каком виде и никогда не будут интересны. Что поделать, нельзя получить от книги всё и сразу.

  Вообще серьёзно, самое интересное в романе — то, как Райский относится к творческому процессу и жизни в целом, потому что это выявило для меня определённую манеру поведения, корень которой мы сейчас привыкли видеть в соцсетях и инфоцыганах, а Гончаров, копнувший глубже задолго до их появления, видел именно в лени. И, думается мне, он прав.

  («Обрыв» — колоссальный двадцатилетний труд над совершенно житейским полотном, насыщенным великолепно прорисованными деталями и широкими мазками, которые до сих пор не растеряли своей яркости. Поэтому написать коротенький отзыв никак не получалось, даже если о большей части этих самых деталей и мазков не скажу (но много чего проспойлерю). Разбила его на тематические части.)

  I. «Что она смыслит в художественной натуре!»
  Райский живёт ради сиюминутных страстей и сильных новых впечатлений, всё ему должно быть красиво и возвышенно (эстетика ради эстетики; доходит до того, что когда его бабушка прибывает в сильном расстройстве и от этого почти что заболевает, он не может остановиться и мысленно её образ сравнивает с историческими личностями, потому что красивенько), при этом его интерес ко всему быстро перегорает. Он отказывается работать, потому что это скучно и бессмысленно (кхмкхмработанадядюкхмкхм), а Настоящее Дело должно приносить одно удовольствие.

  Собственно говоря, с таким мировоззрением логично, что он решил удариться в искусство. Причём никак не мог решить, стать ему художником (вернее, «артистом») или романистом. Тут может возникнуть вопрос: если он принципиально против рутины и вся работа для него бессмысленна, как же он рисовать-то выучился? А кое-как. Едва он освоил в детстве основы и ему несколько человек сказали, что у него талант, он решил, что дальше ему учиться ни к чему. На него произвёл огромное впечатление случай, когда учитель подошёл к его портрету, добавил всего пару штрихов и две точки в глазах — и тем самым оживил весь рисунок. Из этого Райский вынес не то, что у учителя большой опыт, а то, что живо рисовать очень просто, главное в тех же местах поставить штрихи и точки.

  Отдельно запомнился эпизод, когда Райский решил накатать портрет Гектора, Андромахи и ребёнка. В итоге его интерес угас уже к третьей фигуре (ему вообще хотелось рисовать одни лица, остальное добавлял для проформы), и он этого ребёнка влепил лишь бы был, а потом показал картину профессору. Тот вместе с отловленным художником подивился, что трёх человек как будто три разных художника нарисовали, и указал на то, что если Андромаху разогнуть, она окажется по пояс Гектору. Разумеется, Райский ничего дорабатывать не стал и проигнорировал все указания на то, что ему ещё годами нужно «учиться с бюстов да анатомии».

  
  Но это не беда: лень, небрежность как-то к лицу артистам. Да ещё кто-то сказал ему, что при таланте не нужно много работать, что работают только бездарные…
  Ибо:
  Иван Иванович сделал: «Гм! У вас есть талант, это видно. Учитесь; со временем…»
  «Всё учитесь: со временем!» — думал Райский. А ему бы хотелось — не учась — и сейчас.

  В итоге Райский решил, что зачем быть художником и тратить время на эти треклятые бюсты, когда его призвание явно написание романов. Его метания между изобразительным и литературным искусством поданы как буквально, так и между строк: чем глубже он погружается в написание книги, тем меньше в его голове рисуется картин. Они мелькают, и портреты он то и дело рисует-дорабатывает (более того, не слушает Веру, которая пришла к нему с важным разговором, потому что увлекается рисованием её портрета), просто именно ситуаций как картин становится меньше.

  Но роман-то, роман-то он без проблем написал, с его начитанностью? Казалось бы, садишься и пишешь, никакого штудирования написания предложений, редактор потом самый мрак поправит. Линия написания романа проходит через весь «Обрыв»... и заканчивается так, как она только и могла закончиться (если вы ждали чего-то иного — вы не поняли Райского).

  Замечу, что обычно терпеть не могу произведения про писателей, особенно тех, у которых стопорится по той или иной причине творческий процесс, а здесь читать было интересно. Во-первых, это подаётся без пафосных прикрас. Райский записывает портреты из своего окружения, делает заметки, в какой-то момент подклеивает фотографию своего имения в записи, однажды даже переписывает к себе чужое личное письмо (с разрешения владельца, но всё равно выглядело так себе). При этом он, как обычно, не знает, ради чего пишет, и надеется, что выяснит, когда наберётся материала. Очень точно показано, что как только нужно опустить задницу в кресло и писать, всё то, что изначально вдохновляло, вдруг оказывается раздражающим и мешающим написать хоть строчку: начиная с голоса Марфеньки и заканчивая цветами за окном. Во-вторых, у Райского занимательные отношения с Гончаровым, природу которых я изучала на протяжении всего романа и так до конца и не поняла: автор то ли иронизировал над своим героем, то ли через него рассказывал про свой настоящий творческий метод.

  Показателен вот какой эпизод. Гончаров приводит сценку с визитом местного алкаша Опенкина к бабушке Райского. Для сюжета ничего важного не происходит, просто очередная зарисовка про местного жителя и характерное поведение Татьяны Марковны. Райский всё это записывает, а потом решает, что зря это сделал.

  И пока Райский сокрушается, что не знает, как вписать Опенкина в свой магнум опус, Гончаров просто берёт и вписывает его. Возможно, его посещали те же мысли, но в итоге в книге он это делает с лёгкостью, которая выглядит комичной на фоне тяжких страданий его персонажа. Не знаю, что автор хотел этим сказать, однако смотрится это как очередная ненавязчивая демонстрация лени Райского, который отказывается думать дольше трёх секунд над своим произведением и провозглашает невозможными вещи вполне воплотимые.

  К слову, когда я говорю, что Райский именно осознанно отказывается трудиться, я не преувеличиваю и даже не иронизирую, просто рассказываю как есть. Он не видит смысла в рутине обучения и не верит, что она другим приносит пользу.

  Но партийную кличку Дятел в моём бюро он получил не поэтому.

  II. «Я не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны»
  Итак, если Райский ленивая творческая натура без работы, кукующая в семейном имении, где всеми хозяйственными делами, в которые он принципиально отказывается вникать, заправляет бабушка, то чем же он занят с утра до ночи? Лекциями. В промежутках между рисованием кривых, но душевных портретов (я себе его стиль представляла в духе Таможенника) и набросками для романа он занят лекциями о страстях. Ему мало самому жить в сени культа страстей, ему нужно зачем-то утащить туда остальных, и в первую очередь своих кузин.

  Собственно говоря, вся первая часть — это его напрыгивания на кузину Софью. Мол, вот ты такая-сякая живёшь с бабульками, вся такая холодная, как статуя, не знаешь подлинных страстей, как так можно? Что характерно, она, как и все остальные его кузины, отвергает его ухаживания, а он уклоняется от ответов на безобидные уточняющие вопросы о своей псевдофилософии. Потому что её по сути нет. Он любит слово «объективно», но с фактами в его лекциях всегда туго, с пониманием, как он видит результат, всё и того хуже. Скажем, он впечатлил Софью рассказами о том, что всё её благополучие зиждется на адском труде мужиков, т. е. крепостных. Она распереживалась, начала спрашивать, мол, а как помочь, а давай я тебе денег дам и ты им купишь всё необходимое, и он её осадил, мол, ну нет, это ты сама должна всё обдумать и понять, чего надо делать. То есть, по сути, ему плевать на жизнь тех самых мужиков, они ему нужны исключительно как повод поучать очередного собеседника. При этом всё он понимает о тяготах их жизни и разницы между ними и собой:

  
  Да, голод, а не аппетит: у мужиков не бывает аппетита. Аппетит вырабатывается праздностью, моционом и негой, голод — временем и тяжкой работой.

  Но выливается ли это понимание в действия? Нет, конечно, это же Райский, который освободителем готов быть только на словах и только при условии, что ему за освобождение не придётся нести ответственности. К примеру, он, как и все вокруг, знает, что Савелий, их слуга, колотит жену за измены, причём страшно: то хлыстом норовит исполосовать, то поленом кидается, и все побаиваются, что рано или поздно он её убьёт. Единственное, что Райский сказал по этому поводу между делом:

  
  — Зачем ты бьёшь ее? Я давно хотел посоветовать, чтоб ты перестал, Савелий.

  «Посоветовать» — предел его участия в судьбе жены Савелия.

  ...Точно так же, как Софью, Райский прессует затем других своих кузин, Марфеньку с Верой, уж очень жаждал «эмансипировать» их от бабушки, ведь это же не жизнь, он им сейчас пояснит, что такое жизнь настоящая! И он поясняет раз за разом, долбит, как дятел, про то, что должны быть страсти, как без страстей, страсть — это всё, а ваша провинциальная размеренная жизнь — это лишь иллюзия жизни, бабушка вас обманывает, хватит слушать бабушку. (Словами не выразить, как странно читать про то, как тридцатипятилетний мужик горячо и пространно спорит на тему, надо ли слушать бабушку.) Поначалу я думала, что это у него брачные танцы такие, и под эмансипацией он подразумевает переход к интимным отношениям с ним, неотразимым, но нет, своему другу Леонтию он тоже выносил мозг на схожую тему.

  Леонтий удостоился чести быть отчитанным за то, что он полностью погружён в исследование старины, в первую очередь античности, он из науки не вылезает. Райский отчасти был прав в том плане, что Леонтий увлекался прошлым в ущерб настоящему, но совершенно неправ в том плане, что античность неприложима к настоящему и её преподавание — не Настоящее Дело.

  Но если его отношения с опытом, накопленным историей, — это его личное дело, то вот лекции по поводу страстей своей единственной целью имеют вмешательство в чужие личные дела, причём вмешательство с довольно уродливой подоплёкой: так, он хочет стать «руководителем», а именно руководителем «не только ума и совести, но даже сердца» своей кузины Веры. Тот же самый человек, который так много вещает об эмансипации и освобождении от тирании бабушки.

  В итоге мы видим, к чему красивые слова ведут в действительности. Линия Софьи здесь не очень интересна (ей понравился мужик, мужик оказался женатым аферистом, страдания до небес), зато Вера раскрыла ничтожность лекций Райского с типичной для неё прямолинейностью. Полубезумная, в истерике, она кричала на него, мол, вот, пожалуйста, я поддалась страсти, она пожирает меня, и что, что теперь вы предлагаете делать? Как он на это ответил? Промямлил, что нужно сказать об этом бабушке. Великий освободитель от тирании во всей красе.

  Естественно, все персонажи и без него разбираются в своих чувствах. Когда жена бросает Леонтия, он безо всяких лекций страдает и осознаёт свою потерю. Марфенька уже знает без Райского, кто ей нравится, и принимает решение выйти замуж (у них отношения, к слову, безумно милые). Вера с бабушкой рыдают друг в друга в трудную минуту и благодаря этому сами выкарабкиваются. Ну и, как мы знаем, крепостных освободили тоже не благодаря лекциям Райского.

  При этом не могу сказать, что Райский сильно глуп или злобен, автор время от времени (между сценами с приставаниями к кузинам) подчёркивает обратное. Иногда легкомыслие Райского и отказ слепо преклоняться перед любыми авторитетами оказываются полезными, например когда он на пару с бабушкой публично осаждает пожилого хама, терроризировавшего всю деревню, и тем самым лишает его всякой силы. Он отписывает дома своим кузинам. Совершенно очевидно, что он любит бабушку, хотя очень многое в ней ему не нравится. И он хотя и приставучий, но вреда женщине не причинит, вся жажда наказаний у него может вылиться максимум в пассивно-агрессивное забрасывание букета в окно. Легко заводится, но отходчивый. Может мучительно долго не складывать два и два (как в случае с вычислением кавалера Веры, которое ему не даётся, даже когда он сам же проговаривает, что она читает те же книги, которые раздавал Марк), но понимать, когда перегибает палку.

  Короче говоря, бабушка очень точно сформулировала:

  
  — А ты урод, только хороший урод!

  III. «Бабушка! вы необыкновенная женщина»
  Татьяна Марковна Бережкова — центральная фигура романа, и мне толком нечего о ней сказать. Её все, включая, насколько мне известно, Гончарова, видят воплощение старых порядков, которым вроде как пытается противостоять (по крайней мере, на словах) Райский, однако я бы сказала, местами она полиберальнее своего внука будет. Да, у неё очень сильны заморочки «что скажет княгиня Марья Алексевна», но они находят неожиданное воплощение в бескрайнем гостеприимстве. Любой, кто придёт к ней не во время визита «важных» людей, получит кров, еду и уют, хочет он того или нет, нравится он ей или нет. Того же Марка она (в силу мудрости) терпеть не может, но когда узнаёт, что он ночевал у Райского, её ужасает не сам визит, а то, что внучек не накормил нормально гостя и не обустроил ему перину.

  Она строгая помещица, которую не особо-то боится её прислуга, конечно же считающаяся со всеми её заморочками. Такой себе тиран. При этом Татьяна Марковна старательно ведёт бухгалтерию, беспрестанно строит окружающих и вообще постоянно чем-то занята. Что её отличает от типичных нынешних бабушек, так это, конечно, то, что занятость у неё совсем другого рода.

  Барскость у неё больше всего проявляется скорее в отношениях с местными властями. Общественные блага идут общественным лесом.

  
  Она была всегда в оппозиции с местными властями: постой ли к ней назначат, или велят дороги чинить, взыскивают ли подати: она считала всякое подобное распоряжение начальства насилием, бранилась, ссорилась, отказывалась платить и об общем благе слышать не хотела. «Знай всякий себя», — говорила она и не любила полиции, особенно одного полицмейстера, видя в нём почти разбойника. Тит Никоныч, попытавшись несколько раз, но тщетно, примирить её с идеей об общем благе, ограничился тем, что мирил её с местными властями и полицией.

  К слову, её отношения с Титом Никонычем и вопрос, почему они не поженятся, — вялотекущая тайна на протяжении всей истории. В конце мы получаем объяснение, но... Вот уж где реально нужна была освободительская лекция Райского об отвержении старых порядков и отживших клятв и обид. Конечно же, именно поэтому он её и не прочёл.

  Судя по внезапно патриотичному предложению, завершающему роман (серьёзно, о судьбах страны говорилось максимум в светских разговорах и Райского это не интересовало), задумывались ещё параллели между Татьяной Марковной и Россией. Для анализа таких глубин у меня недостаёт знаний и снаряжения, могу сказать лишь, что со своей позиции невооружённым взглядом я этих параллелей не вижу, и, цитируя Хоружего, «подобными рассуждениями нетрудно установить связь эпизода с любою наугад взятою страницей Гомера. Или Гайдара».

  IV. «Да откуда у тебя такие ультраюридические понятия?»
  Что могу сказать про Веру и Марка. Я видела подобные отношения в реальной жизни и закончились они точно так же ровно по тем же причинам, разве что девушка не могла себе позволить целыми днями валяться в истерике, потому что ей надо было ходить на работу.

  Марк — нигилист. Естественно, он использует это как оправдание скотского поведения решительно со всеми. Естественно, цитирует Прудона о том, что собственность — это кража, себя причисляет к «новой грядущей силе» и под этим предлогом занимается воровством. Райский довольно быстро понял, с кем имеет дело, и отчего-то его своими лекциями долбить не стал, более того:

  
  — Я не спрашиваю вас, веруете ли вы: если вы уж не уверовали в полкового командира в полку, в ректора в университете, а теперь отрицаете губернатора и полицию — такие очевидности, то где вам уверовать в бога!

  А Вера совсем другая. Она прямолинейна, но не хамит, готова дать отпор, но там, где это разумно. Как она всё время осаждает Райского с его покровительственно-снисходительным отношением к провинциалке, которая не знает, как правильно жить, — это отдельный вид искусства.

  
  — Красота, — перебила она, — имеет также право на уважение и свободу…
  — Опять свобода!
  — Да, и опять, и опять! «Красота, красота!» Далась вам моя красота! Ну, хорошо, красота: так что же? Разве это яблоки, которые висят через забор и которые может рвать каждый прохожий?
  — Браво, Вера! Откуда у тебя эта мудрость?
  — Какое смешное слово!
  — Ну, такт?
  — Дух божий веет не на одних финских болотах: повеял и на наш уголок.

  Возникает вопрос: как же могла Вера, вдумчивая, независимая Вера запасть на подобного упыря? На то, кажется, две причины: любопытство и желание исправить Марка, превратить его в достойного члена общества.

  Именно в процессе интеллектуальных поисков Веры, к слову, Гончаров высказывается о нигилистах в целом. Где-то прочла, что он с этим опоздал из-за того, что так долго рожал роман, но я не соглашусь, его слова ничуть не устарели, и более того, можно было бы решить, что он говорит про интернет.

  
  Ей прежде всего бросилась в глаза — зыбкость, односторонность, пробелы, местами будто умышленная ложь пропаганды, на которую тратились живые силы, дарования, бойкий ум и ненасытная жажда самолюбия и самонадеянности, в ущерб простым и очевидным, готовым уже правдам жизни, только потому, как казалось ей, что они были готовые.
  Иногда, в этом безусловном рвении к какой-то новой правде, виделось ей только неуменье справиться с старой правдой, бросающееся к новой, которая давалась не опытом и борьбой всех внутренних сил, а гораздо дешевле, без борьбы и сразу, на основании только слепого презрения ко всему старому, не различавшего старого зла от старого добра, и принималась на веру от не проверенных ничем новых авторитетов, невесть откуда взявшихся новых людей — без имени, без прошедшего, без истории, без прав.

  Это всё в её мыслях. А вслух она это излагает, как всегда, кратко и ёмко:

  
  — Вот и весь ваш ответ, Марк! — сказала она кротко, — всё прочь, всё ложь, — а что правда — вы сами не знаете…

  Но помимо чаяний философских в противостоянии столкнулись чаяния сугубо личные. И вот здесь душевное уродство Марка проявилось по-настоящему. Какие только философские подпорки он не готов подвести под свой страх жениться, он готов об этом трещать бесконечно! Женщина, которая его любит, готова многое ему простить, готова уйти вместе с ним, и всё, чего она просит, — пообещать ей, что они будут вместе и он будет её любить. Он, конечно же, готов брать, а вот отдавать ничего не собирается, и всё повторяет, что не будет он ей ничего обещать, и если захочет бросить её через месяц, полгода, год, то сделает это безо всяких сожалений. И Вера понимает, что им не суждено ужиться.

  Конечно, к ней на помощь после нервного срыва пришли бабушка и — нет, не Райский, потому что он упрямо отказывался вести себя как брат и защитить её и помочь ей бескорыстно, — безответно влюблённый местный «лесник» Трушин (на самом деле тоже помещик). Марк в итоге поломал голову, чего он такого сказал, вроде как немного что-то даже понял, и свалил из деревни и сюжета навсегда. Туда ему и дорога.

  V. Про кузеней и прочих артистов
  Добавлю в мёд поэзии ложку дёгтя. «Обрыв» много чем интересен. Он заслуживает чтения и чисто художественного, и аналитического. Он требует безраздельного внимания — это не та книга, которую я бы смогла читать во время поездок на работу и обратно, потому что тогда бы очень быстро потеряла нить, даром что сюжетно практически ничего не происходит.

  Но это не та книга, которую стоит прочесть ради языка, которым она написана. Более того, местами продираться очень трудно. Потому что бесконечно спотыкаешься обо всякие «…прежде нежели добрались до жилья», «ловко подделался к старику», «затрогивали», «Но она в самом деле прекрасна. Нужды нет, что она уже вдова, женщина…», «как будто дело идёт не о ней», «артист» в значении «художник», «сыплет пословицы», «а через две [недели], много через месяц», «волюмами»... Мне не хватает начитанности и знания русской словесности, чтобы с уверенностью заключить, где старая языковая норма, а где откровенная кривизна, но никто не переубедит, «сделать знакомство» было, есть и будет уродливейшей калькой, простите. Отдельно потрясло «кузеней». Почти уверена, что это правильная старая форма, но привыкнуть к ней было невозможно.

  Кроме того, поскольку роман большей частью состоит из разговоров, изрядно мешало то, что я не все из них понимала. Иногда, наверное, дело было в том, что я отвыкла глубоко вникать в прочитанное, иногда и персонажи признавались, что не понимают, что несёт Райский, а порой просто не хватало мозгов понять метафоры. К примеру, если бы Райский сильно позднее не переформулировал эту ремарку бабушки, я бы в жизни не догадалась, что «говорят, что в кармане у себя он тоже казённую палату завёл» означает «говорят, что он из казны воровал».

  В целом, думаю, я достаточно часто приводила выше цитаты, чтобы было очевидно, что я не считаю эту книгу дурно написанной. Просто попыталась объяснить, почему местами её читать было тяжело и это не самый лучший выбор, наверное, для рабочих целей, т. е. для эдакого стилистического учебника, который при чтении впитываешь, как губка, чтобы затем с ним сравнивать другие тексты.

  Если «Два капитана» Каверина напомнили мне о том, за что я люблю романы, то «Обрыв» Гончарова напомнил о том, почему их нужно читать, чтобы не позволять мозгу заржаветь, и об удовольствии, которое приносит чтение-работа. А ещё не могу перестать думать о том, что лень Райского мне слишком хорошо знакома, и его творческий процесс тоже, и вообще всё, кроме приставания к родственникам. Это не тот портрет, в котором приятно себя узнавать, но тот, который полезно увидеть.

  7

  358