Рецензия на книгу

Братья Карамазовы

Фёдор Достоевский

Аноним6 февраля 2015 г.
Прочитал. Вчера прочитал, а теперь только пишу. Медленно пишу, с паузами – так точно, как и книгу читал. Так, думается, как и писал её Фёдор Михайлович. Что в ней? – Ежели не читал романа и собираешься взяться за него стремглав же, не читай дальше, сломаешь интригу. Если же планируешь открыть его через недельку хотя, то, пожалуй, что и читай: к тому времени описание сюжета выветрится, а вкус, заманчивый вкус, – останется, да, может, и нарастёт.
С первых глав кажется, будто роман «Братья Карамазовы» – это диалог Достоевского с самим собой. Вот он рассуждает «с одной колокольни» словами Митеньки – и тут же сам себе оппонирует рассужденьями Ивана. Вот он недобро посмеивается над шутовством Фёдора Павловича – и тотчас же «кланяется ему в пол» всепрощающим старцем Зосимой. Тут поначалу и Фон Зон, и Карл Мор, и архиультрамонтантство даже. Не покидает ощущение, что весь первоначальный «философский разброс», эта диалектика, живёт в уме самого писателя, что он все исходные позиции уважает одинаково, и что для чего-то же он уж точно опору создаёт, сказать «холст грунтует».
Отдельно от всего стоит только Алёша. Намеренно отдельно. Это будто ему лично Ииусус сказал: «Будьте в мире, но не от мира». Алёша – это не человек в обычном описании Достоевского, это сверхчеловек, это Херувим, это совесть, это любовь. В нём никогда не найдём мы страстей, терзаний и внутренней борьбы в том виде, в каком это так точно всегда передаётся Писателем касаемо любых героев. И он всегда всё знает наверно, ни разу во всём романе мысли Алёши не бывают ошибочны. Он не то что не скажет никогда и слова неправды, а и полслова не утаит даже! – Всё точно, правильно, всё говорится полностью, до последней мельчайшей даже мыслинки. И неудивительно, что все кругом любят Алёшу. Читая роман, постепенно уже ждёшь на все поводы Алёшиных разъяснений – как неизменно достоверных. Фёдор Михайлович и не тягается с ним в праведности, подчёркнуто ставя Алёшу выше себя самого.
Праведник же в романе «от мира людского» – это старец Зосима. Это он кутил и развратничал, это он избил своего денщика, это он вызвал соперника на дуэль, встал под выстрел и... выбросил пистолет, вспомнив здесь слова умирающего брата о том, что «за всех я виновен, за весь мир виновен, но люблю в этом мире всё, каждую травинку люблю». Старец Зосима постигает Любовь через послушание, через аскезу, через служение людям, а всё равно остаётся простым земным человеком, который «вареньице-де любит, конфетки, удовольствиям телесным потакает...» Это человеческое и является нам особо сразу по кончине старца (кто читал, знает, о чём я тут).
Про «Братьев Карамазовых» справедливо говорят, что роман этот – описание непостижимой души русской, описание борьбы атеизма и религии, борьбы Божественного поперёк дьявольского. Всё так. «Како веруеши, али вовсе не веруеши?» – звучит главной мыслью, по мнению многих. Согласен. Для меня же в книге звонко прозвучала ещё одна борьба: борьба ума и сердца. Скажу, пожалуй, звонче прочих прозвучала. Разберём.
Алёша живёт только сердцем. Он не читал книг, он не пускается вслед за суетливой логикой, но он всегда прав! Он всё говорит «в точку» и точно знает всегда мотивы и переживания всех людей. Он слышит сердцем. Он знает сердцем. Это недостижимо, как считает, я думаю, Достоевский, но это – идеал. Никто в романе не выказывает такой глубины и проницательности, как Алёша.
Иван, напротив, – чистый ум. Ум пытливый, мечущийся, ищущий. Он отвергает душу. Вспомним диалог:
«— Неужели вы действительно такого убеждения о последствиях иссякновения у людей веры в бессмертие души их? — спросил вдруг старец Ивана Фёдоровича.
— Да, я это утверждал. Нет добродетели, если нет бессмертия.
— Блаженны вы, коли так веруете, или уже очень несчастны!
— Почему несчастен? — улыбнулся Иван Фёдорович.
— Потому что, по всей вероятности, не веруете сами ни в бессмертие вашей души, ни даже в то, что написали о церкви и о церковном вопросе.»
Что в итоге? Куда привели искания Ивана? – Им завладел «чорт». Даже и в буквальном смысле, а кроме того, в лице Смердякова. «Один гад задавит другую гадину,» – говорил Иван вначале. В конце концов так и вышло, только не Митя задавил отца, а Смердяков удавил, медленно и изуверски удавил самого Ивана. Сам Смердяков – воплощение ума, ума острого, жестокого, сухого. Ума, который никогда и не противостоял сердцу, а едино лишь жил нигилизмом и уничтожением. По ощущениям, Смердяков и не явился даже полноценным героем романа, а более как «порождением больного ума Ивана», потому он и чорт, и никто более.
Митя. Этот человек ум отвергает «за отвращением к нему». Он так же, как Алёша, живёт только сердцем. Но в его сердце, против Алёшиного, бушуют страсти, кипят, от стены к стене бросают. Митя – самый живой герой, самый, если хотите, «русский». Кутить – так, б..., кутить! Любить – так до безумия! Безумство – вот имя ему. Тем он и живой, тем он и близкий. И судьбу себе подобную изобразил: Никто во всю книгу не был так «дико» и беззаветно счастлив, как Митя, никто же не был и так несчастен. Как сам говорит, «по безудержу своему». Вот тут, как мне кажется, – сердцевина самого Достоевского. Если к Алёше он относится благоговейно и где-то подобострастно, то Митю Писатель любит горячей «отеческой» любовью. Поговаривают, что Достоевский не любил отца своего, натерпелся от того в детстве, его же и вдохнул в мерзкого Фёдор-Палыча, а вот Мите выступил тут отцом любящим, прощающим и карающим даже из любви. Так чувствую. Тем же паче, что именно это он передал через защитную речь адвоката Фетюковича, речь, наполненную отеческой любовью, речь, которую одну хочется перечитывать раз от разу.
Катерина Ивановна. В ней ум живёт отдельно от души. Душе не хватает сердечности, и она оттого заполняется глубочайшим чувством вины. Под этим чувством она когда-то пришла к Мите униженно за деньгами. Под ним же она целует ручку «этой твари» Грушеньке, под ним же самопожертвенно клянётся любить Митю против себя же самой. Любить-то, на поверку, особо и нечем, а вот жертвовать собой – уже самоцель. Несчастной быть – вот Катино утешение. По «виноватости» же своей и стремится всем везде помочь: и деньги Снегирёву, и врача Ивану, и гробик Илюшечке. Не по любви – по одной лишь «виноватости».
Напротив Грушенька. У этой – хотя и ум, но куда более страсти и «полоумства». Такая же в точности, как Митя. Оттого и вместе они, да оттого же и вместе-то быть не умеют. «Как взойдёт ко мне, так мы всякий раз и поругаемся,» – говорит Митя, ожидая в остроге суда. У них и не может быть по-другому! – Снова прав Фёдор Михайлович.
Ум против сердца. Ум – непременно дьявольское, сердце – оно от Бога. Такой мне видится главная мысль романа. Повсюду видится.
И вот главное. Никого, думаю, из нас не миновало ощущение несправедливости приговора. Как же? Да как же виновен-то? Но ведь Смердяков же! – А вот тут совсем глубоко у Достоевского. Помните, чем заканчивается роман? У того самого камня, где когда-то Илюшечка молил Митю отпустить отца, когда Митя волок Снегирёва за «мочалку». Теперь Илюшечку похоронили. Теперь Снегирёв, и без того глубоко несчастный человек, потерял сыночка... А не забыли мы, к плюсу, ещё и того, что Катя, глубоко несчастная женщина, принуждена теперь выхаживать Ивана, который сейчас же меж двух миров... А и то помним, что Грушенька теперь будет 20 лет вместе с Митей «руднички нюхать»... Да и Митино «убью отца» тоже помним. Так что, тут не «социальная», тут Высшая справедливость ощущается. И к тому же, ведь нет ощущения, что Митя сейчас сгубит себя, нет! Напротив! Мы верим, что буйство уймёт, что усмирится, и всё кругом уладит. «Его в Сибрь везут, а он счастливым быть готовится,» – мелькнула, было, фраза, единственная, замечу, Алёшина фраза, где он вдруг чему-то удивлён. Мигом пролетела в тексте, а меж тем, в ней и надежда, и всему довольное объяснение. Так что, в приговоре не кара даже больше, а искупление, просветление, Спасение, если хотите...
- -

Спасибо! Спасибо Вам, Фёдор Михайлович! От всего беспокойного сердца спасибо! И была где-то такая ещё фраза: «Читайте Достоевского! Любите Достоевского! А если не любите – то браните Достоевского, но читайте, по возможности, только его...» Чтим, стало
- -
>- -

161