Рецензия на книгу

• 

  Аноним26 января 2015 г.

  Достоевский с его "решительно сомневаюсь", "вдруг" "довольно несомненно" и длинными предложениями, которые, кажется, должны быть неповоротливы, но зачастую умудряются быть гармоничными, должно быть, искусно распоряжался языковыми средствами, и потому постоянная ломка более или менее привычного порядка слов, частое использование рядом близких по значению слов (вроде "частность и обособление", "неопределенный и невыяснившийся", "странное и своеобразно выраженное") оставляет в некотором недоумении, но отнюдь не вызывают впечатление неуклюжего и неосторожного обращения с языком, потому как, собственно, эти языковые "вывороты" делают роман вместилищем многочисленных и динамично перетекающих из одного в другой иль неожиданно вспыхивающих эмоциональных оттенков.

  О "таких разных", но при том страшащихся одних и тех же пороков Карамазовых было сказано достаточно. Митя, бешено и беспорядочно стремящийся к честной и спокойной жизни с любимой (как же тут без внутреннего конфликта с активным подстреканием остальных субъектов падких до страстей и смакования своих неудовлетворенностей?), Иван (упрямо покушающийся на то, до чего логикой не дойти), Алешенька (смирением и терпением пытающийся воссоздать атмосферу вероятно не предназначенной ему кельи в каком угодно порочном уголке). Среди всеобщих надрывов, надрывов на публику и искренних надрывов обиженной души (второго у Достоевского явно больше - такое чувство, что герои Достоевского используют всякую подвернувшуюся возможность чтобы вывернуть свои души всем на обозрение) Алеша и правда выглядит этаким островком покоя.

  
  Левитан, "Над вечным покоем"

  Однако, даже у него случаются эти самые "надрывы", что не мешает ему задумываться о судьбе больных детей и непутевых братьев. В итоге, Дмитрий доводит себя (его доводят?) до суда, Иван до чертиков, а Алеша проводит под всем этим безобразием черту (?) в виде разговоров о важности теплых детских воспоминаний и с детским же восторгом заявляя, что "все мы непременно восстанем и... радостно расскажем друг-другу то, что было". Если брать во внимание трепетное отношение Достоевского к своему герою, проявляющееся главным образом во вступлении, где он как будто опасается негативной и нейтральной реакции читателя на Алешу, то можно усомниться в имеющем место быть мнении, что Достоевский сделал бы Алешу в несуществующем продолжении романа ненавистным ему революционером (бесом).

  Сгущает сумрак следующее заключение Достоевского:
  

  
  Дело в том, что это, пожалуй деятель, но деятель неопределенный, невыяснившийся
  

  С венчающим роман призывом Алешеньки "помнить старое и доброе" также не вяжется будущий революционер, готовый рискнуть разрушать устои и там дальше посмотреть, что на этих обломках можно построить. Да и вообще, сам характер Алеши скорее в ненавязчивой заботе, ровном сочувствии, нежели в кипучей, подрывающей базисы социума деятельности, в которой нужно уметь жертвовать чужими жизнями и чувствовать себя гордым распорядителем, оправдывающим все это ИДЕЕЙ. Конечно, характер и ценности меняются, но Алеша представляется мне способным корректировать систему ценностей в угоду гуманистическим (в широком смысле) целям (потому что категорическое рассмотрение какой-либо религии/системы ориентации как гуманной не может не быть чреватой игнорированием ее негуманных проявлений) Как Достоевский, так и Алеша, по-моему, не смогли уверенно выявить каких-то существенных противоречий между христианской религией и гуманистическими идеями в более широком смысле (не основанных на догматизме). Крепкая спаенность христианства и человеколюбия может сто раз быть подвержена сомнению, но в следующем отрывке из романа второе выглядит как благая цель первого:
  
  

  
  В области же действительной жизни,
  которая имеет не только свои права, но и сама налагает великие
  обязанности,- в этой области мы, если хотим быть гуманными, христианами
  наконец, мы должны и обязаны проводить убеждения, лишь оправданные
  рассудком и опытом, проведенные чрез горнило анализа, словом, действовать
  разумно, а не безумно, как во сне и в бреду, чтобы не нанести вреда
  человеку, чтобы не измучить и не погубить человека. Вот, вот тогда это и
  будет настоящим христианским делом, не мистическим только, а разумным и уже
  истинно человеколюбивым делом... "
  

  Иван Карамазов - герой, покоривший меня своим страстным поиском истины, заставивший прочувствовать остро противоречивость пытливого, рационального ума и иррациональной любви "нутром" к клейким зеленым листочкам и прочим житейским прелестям. Иван бы стал философом, если бы стремление к истине было самоцелью, а не агонией в поисках какого-то рационального смысла. Так агонизируя, не только не раздуешь реальные и не найдешь несуществующие проявления ненавистной Карамазовской натуры в себе (о которых можно часами разглагольствовать и спорить в чем именно они заключаются), но и неизбежно впадешь в депрессию, отравляющую здоровье (что говорить о способности здраво рассуждать).

  4

  73