Рецензия на книгу

• 

  ArbuzDynevichG16 июня 2024 г.

  Роман, как почти всегда у Л.Н. Толстого, удивительно ясный. Автор очень прозрачен и смотрит на все детскими, широко распахнутыми глазами. Иные места и впрямь написал будто ребенок, именно настолько они наивны. Оно, пожалуй, и к лучшему, ведь в зрелом возрасте именно причастность чуду детства кажется необходимым условием для постижения величия, истины и свободы. Каждая мысль тут проведена через слово ясно и просто: если герой чувствует отвращение к собственному новорожденному сыну, если он лжет о любви или дружбе - обо всем этом говорится наотмашь, с распахнутой рубахой. Самые сокровенные душевные притязания подчистую описаны всего одним-двумя строгими определениями. Строгость эта создает новую читательскую и даже писательскую привычку, с которой отвыкаешь говорить сложно о простом, наново учишься меткости простого слова. После Толстого перечитывание кого-нибудь изощренного, вроде горячо любимого мною Набокова, становится даже немного мучительным - слишком пряный, многосоставной аромат, когда ты уже привык к прелестям постнической, скоромной пищи.

  Освободившись от сложности формы, перо получило взамен длинный разбег. Оно следует движению мысли каждого из героев так далеко, где большинство остановилось бы на середине, и это придает их внутренним монологам мощную исповедальную силу. Одним нажимом снимается кожа с подленьких помыслов, которые и внутри себя-то думать стесняешься. Герои ясно признаются самим себе в ничтожных глупостях и мелочных страхах, они встревожены собственной слабостью, они боятся опозориться или показаться смешными, они не скрывают своих сомнений. Разматывание клубка страстей в романе производится простыми и последовательными способами, все необходимые нити вытягиваются поочередно, и ни одна не путается с другою. Чтение романа подобно строгой, размеренной работе - вроде мерной косьбы заросшего луга - недаром же в романе ей уделено такое внимание.

  И вот удивительно: эти аскетические, обнаженные мысли проникают на такую глубину, которой от них совсем не ожидаешь; я всегда был за дьявольскую сложность в искусстве и оттого даже поверить не мог, что таким простым словом можно описать столь сложные вещи и перечитывал иные абзацы по нескольку раз, дабы убедиться что мне не почудилось. Разным писателям, бывает, завидуешь по совершенно разным причинам. Одни поражают изысками и витиеватостью, другие - неистощимостью бурлескной фантазии, третьи - великолепием своей надменной иронии, у четвертых со страниц исходит особенное холодноватое сияние. Сразу начинаешь раздумывать как бы половчее заимствовать понравившееся тебе свойство. У Толстого же, при всей незатейности стиля и почти неслышной поэтической струне - он крайне незамысловатый писатель - сильнее всего охота изъять его мысленный порядок, четкость его замысла, в соответствии с которым простые, грубые нити сплетаются в столь масштабный сюжетный гобелен и создают вокруг себя ощущение такого широкого и свежего пространства.

  Еще дивно как удается автору нагнетание темного чувства. Лучшие сцены романа посвящены умиранию или попытке этого умирания. Тоже самое и с образами: подергивающаяся голова левиновского брата Николая, крупные капли пота на его пористом лбу, его большие костистые руки и общая дикость его фигуры - один из самых удачных образов книги. В критические моменты, когда сюжетными стараниями слышится неумолимая поступь Рока, в тексте ясно начинает ощущаться некий тик, трепет, пагубное нарастание, безумное бормотание темной мысли. Я конспектирую каждую прочитанную книгу и в "Анне Карениной" именно все "темные" сцены: смерть Н.Л., самострел Вронского, тяжелый бред Анны при родах и её мрачное безумие в финале перекочевали в мою записную книжечку дословно, до единой буквы, и наслаждаясь ими, я перечитал их потом еще с десяток раз.

  Роман очень нравоучительный. Настолько, что нравоучительна даже его форма. Когда внимаешь ясным и чистым рассуждениям Толстого, пропуская через себя открытый всем ветрам романный слог, а в моменты передышек окунаешься обратно в болото интернета, как-то потихоньку начинаешь ощущать напрасность и своих бесцеремонных умствований, которыми, бывает, попусту занимаешься днями напролет, и острее чувствуешь насколько бесплодна устало-ироничная снисходительность ко всему на свете, которая ныне охватила множество молодых людей с претензией на интеллектуальную жизнь, моих печальных братьев по духу и разуму. Книга действительно очищает от умственной усталости, от копоти мысли, и поиски здорового чистого деревенского отдохновения у Константина Левина, его тяга к простому и честному труду и искание семейного счастья, видятся предтечей и к нынешним рецептам выхода из мглы к некоему ориентиру, к свету в окошке, так необходимого в наш несчастный век всеобщего душевного утомления, куда сегодня погружено наше скорбное общество, отравленное бензодиазепинами и проработками травм у психологинь. На место Анны легко можно поместить какого-нибудь битарда с двачей или подуставшего менеджера среднего звена и это будет удивительно меткое попадание.

  Роман очень нравоучительный и это его упрощает. Слишком уж разительно противопоставлена линия милого, честного и смешного трудяги и мыслителя Кости Левина с линией снисходительного хлыща Вронского и великосветской шалавы Анны, и именно это противопоставление становится главным нравственным назиданием. Как бы Толстой не старался быть беспристрастным, каким и следует быть независимо мыслящему художнику, в описании падения Анны металлом звенит авторская укоризна, а в финальных строках, описывающих возвышение Левина, напротив - ясно слышится восторженное воодушевление случившимся с ним расцветом духа.

  Впрочем, прямого осуждения Лев Николаич себе не позволяет. Роман избавлен от авторского присутствия, если не считать сугубо бытоописательной автобиографичности левиновских глав. Все моральные уроки выводятся из текста одними наглядными методами. Даже если совсем лишить книгу интонаций, одна лишь голая последовательность событий линии Анны/Вронского, c несколько даже холодноватой логикой, по прежнему будет показывать, что слепое следование своим страстям и потакание своей гордыне ведет к душевному опустошению, потере ориентиров и умственному помешательству, а жизнь деятельная и честная хоть и бывает неказиста, трудна и терниста, но от нее в сердце возрастает мир и любовь. В некоторых главах это противопоставление особенно наглядно: в одно и то же время, когда Левин, получив долгожданное согласие на женитьбу, переживает момент наивысшего счастья и как бы летит по солнечным московским улицам к особняку Щербацких, ошеломленный и растерянный Вронский нечаянно заглядывает вглубь собственного пустого сердца и в своей петербургской меблирашке предпринимает попытку самоубийства.

  И вот в этом смысле Анна Каренина очень христианская книга, очень ярко и с большой убедительностью она показывает преимущество и силу именно христианского идеала. Отсюда даже несколько странно видеть в заглавии имя именно антигероини Анны - этого воплощения саморазрушительной чувственности. Видно так нужно, чтобы лишний раз подчеркнуть силу преподанного морального урока и наглядно продемонстрировать что некоторые печати лучше никогда не срывать, что жизнь гордая, гедонистическая, слепострастная ценой минутного услаждения обрекает человека на проклятье, выбивает почву из под ног, выводит из равновесия, отдает на поругание слепому случаю, и в конечном счете делает его намного уязвимее ко всякому злому чувству и всякой неверной мысли. Настоящая любовь всегда направлена вовне, а не вовнутрь.

  4

  193