Рецензия на книгу

• 

  Аноним2 июня 2024 г.

  В глубине великой фантазии

  Несмотря на то, что «Полное иллюстрированное собрание сочинений в одном томе» Льюиса Кэрролла массовое издание, оно позволяет разом ознакомиться и с известными сочинениями, и сделать открытия в поэзии и малой прозе, которые не сразу отыщешь. А еще полюбоваться рисунками самого Кэрролла и Артура Б. Фроста, который иллюстрировал поэтические циклы. Впрочем, полное собрание далеко не полное, а только художественное. Здесь не хватает беллетризованных научно-популярных, научных и публицистических трудов писателя. И его дневниково-эпистолярного наследия.

  «Алиса в Стране чудес»
  Восхитительную сказку Льюиса Кэрролла можно перечитывать как калейдоскоп. Какие мотивы и размышления отзовутся на этот раз? Понятно, что текст уже давно весь изучен вдоль и поперек, а поколения читателей берутся за книгу в поисках беззаботности, безумия и хулиганства, какой бы на дворе ни стоял год.

  Кэрролл показал, что свежий и наивный ребенок наполнен вовсе не ребячливыми глупостями, а искривленными правилами и догмами, из которых состоит взрослая и, казалось бы, правильная жизнь. Алиса отражает условности этикета, тонны школьных знаний и случайного информационного мусора, который складывается в пасьянс Страны чудес. Со всей серьезностью и рассудительностью взрослых героиня пытается рационализировать сюрреалистический мир. И получается шаловливая пародия. Но за смехом и иронией проступает неприглядный вид общественного договора.

  Кажется, что здесь властвуют легкомысленная фантазия и воображение. Но на самом деле Страна чудес враждебна к Алисе. Все встреченные на пути персонажи постоянно грубят маленькой девочке. Конечно, ее пародийная рассудительность чужеродна сумасбродству и прихотливости мира. Но Алиса и не пытается с ним подружиться. Она назойливо стремится проникнуть за маленькую дверцу, хозяйничает в доме Белого кролика, прикидываясь не собой, бестактно разговаривает с Мышью и почти не скрывает раздражения перед Черепахой Как бы. Здесь все и всё не то, чем прикидываются, чтобы сбить с толку, доставить неудобства, показать дурной нрав и невоспитанность.

  Не удивительно, что сказка стала инструментом для психоаналитиков и не раз переигрывалась в депрессивном и хоррор-ключе. И хотя последние строки Кэрролла сентиментально развеивают жестокое и опасное очарование Страны чудес, каждое новое прочтение начинается с новым настроением.

  Давно уже стали классикой виртуозные пассажи перевода Нины Демуровой. Оригинальные лингвистические игры Кэрролла местами утрачены, но мастерски реинкарнированы и послужили поводом для самостоятельной ветви аллюзий в отечественной поп-культуре. А иллюстрации Джона Тенниела точнее подчеркивают мрачноватый ракурс сказки. Коренастая, страшноватенькая Алиса попадает в окружение, где классическая карикатура смешана с жизнеподобием. Один из самых ярких примеров – птица Додо. Кэрролл намекает, что Алиса не знает, как выглядит птица, потому что он протягивает ей руку. И художник вышел из положения, нарисовав Додо и крылья, и человеческие кисти, усилив тем самым жутковатый сюрреализм. А вот Чеширский кот и Грифон у него самые красивые и изящные персонажи, противопоставленные Черепахе Как бы – гротескному теленку с панцирем. Техника гравюры придает пародийности рисунка классическую увесистость, будто споря с работами для серьезных взрослых книг.

  «Алиса в Зазеркалье»
  До дрожи азартно наблюдать, как Льюис Кэрролл создает мир, в котором насмехается над чопорностью, логичностью, снобизмом, этикетностью, поправляемый рассудительным ребенком, имеющим о рассудительности уморительно смешное представление. Писатель сталкивает лукавую иллюзию зеркал и строгость шахматной партии. Но ведь зеркало – всего лишь физические законы, а чтобы выиграть в шахматы, простых расчетов мало, нужны талант и воображение. В общем, всё так запуталось…

  Конечно, зазеркальные приключения Алисы очень интересно разбирать на символы и шурупы. Это техническое литературное совершенство, игра разума, которая притворяется страхом перед культурной энтропией. Героиня продолжает сражаться с грубым и наглым хаосом, порожденным ее собственным невежеством и наивностью.

  Детский фольклор и воспитательные догмы оборачиваются опасным кошмаром, убивающим самое себя. Шалтай-Болтай бьется, Труляля и Траляля дерутся, а Льва и Единорога прогоняют трубным зовом. (Прямо)линейность шахматной партии заведена в кольцо юмора и архетипической деконструкции, которые стали щитом и мечом искусства на протяжении столетия. И до сих пор не могут наиграться. Ясно, что травестирование возникло еще в культуре античности. Но Кэрролл не столько пародирует или ревизионирует общеизвестные культурные клише, сколько придает им реалистические черты, ставящие вопрос о нормальности того, что мы считаем нормальным. Незадачливость Алисы на тщеславном пути к королевскому титулу обнаруживает вздорность рацио при его чрезмерном употреблении. Поэтичность абсурда, сентиментальность нелепостей и чепухи облагораживают повседневность, совершая воображаемые метаморфозы от предмета к образу и обратно.

  В Зазеркалье Алиса видит обыденные вещи, которые наделены если не личностью, то движением, жизнью. Она проходит путь творца, создавая из своего воображения и сопротивляясь этой своей способности. Можно снисходительно улыбнуться, как в финале девочка передразнивает своих воспитателей, укоряя равнодушных котят в проступках, которые сама же и нафантазировала. Но от этого становится грустно. Алиса сама себе делает операцию по удалению иррациональности и радости от мифотворения. Которую и попытался не по-детски вернуть в кино Тим Бёртон, напрочь убив кэрролловскую поэтику и изящество.

  Неизменно восхищение вызывает перевод Нины Демуровой, непостижимым образом заставившей англичан заговорить по-русски. Сделавшей такими родными остроумных персонажей британского детства. Ну, а Самуил Маршак сотворил наше детство из песенок и чудных стихов, впаявшихся в язык любви к прекрасной чепухе.

  Кстати, разницу между настроением оригинала и перевода хорошо подчеркивают иллюстрации Джона Тенниела, в которых художник искал сатиру на национальную чопорность, разрушаемую хулиганской карикатурой. Забавно, как он изображает шахматные фигуры. Игрушечность и антропоморфность в них довольно обыденны, но абсурда добавляет то, что они одновременно могут иметь ноги и неуклюжие пьедесталы, мешающие фигурам перемещаться. Скульптурные детали превращаются в одежные складки, неуклюжие жесткие обручи. В этом все непоследовательное воображение Алисы, сосредоточенной на правдоподобности характеров и событий, но совершенно не обращающей внимания на физическую правдоподобность своего сна. Кэрролл и Тенниел всё об этом знали.

  «Алиса под землей»
  Строчки Нины Демуровой, будто заклинание, знакомой будоражащей магией касаются мозга и души. И пусть сказка Льюиса Кэрролла еще не обрела своего стихотворного предуведомления, начало – это грандиозная увертюра, растекающаяся по детству и взрослости, расходящаяся тропками, а потом… нет бега по кругу, вместо веера – букет цветов, ни Болванщика, ни – о, ужас! – Чеширского кота.

  Первоначальная сказка, которую таки опубликовали для любителей раритетов, не хуже всемирно признанного шедевра. Она просто короче. Но как же тяжело смириться с этим. Это будто обманутое детство, испорченный праздник, придушенная мечта. Очарование Кэрролла настолько велико и величественно, что даже другие переводы могут ранить, если это не Демурова в содружестве с Заходером. Как мамин голос – он не меняется всю жизнь. К счастью, первую версию можно читать в том самом переводе.

  И, конечно, важную часть этого литературного артефакта составляют рисунки самого Кэрролла. Они вроде как любительские, но позволяют увидеть историю Алисы глазами автора. Маленькая девочка в этих рисунках серьезна до невозможности, а игры с размерами Кэрролл решает просто – искажая пропорции отдельных частей тела, он добивается впечатления саркастического бреда, буквально воплощенного образа. А вот животных он не делает антропоморфными, кроме разве Белого Кролика. Зато карты – карикатурные человечески. Кажется, что Кэрролл как-то не определился со стилистикой, набрасывая пером портрет своей любимы и ее фантазии, мешающие отрывочные знания об окружающем мире с нелепицами.

  «Сильвия и Бруно»
  Слава «Алисы» как детского чтения настолько затмила остальное творчество Льюиса Кэрролла, что и во взрослом состоянии нет мысли перечитывать и деконструктировать, импровизировать и пародировать что-то еще. А ведь у Кэрролла есть совершенно сногсшибательный роман «Сильвия и Бруно» в упоительном переводе Андрея Голова.

  Лирический герой – именно так – отправляется в метафизическое путешествие по волшебной стране, населенной эльфами и переживающей игру престолов. Вместе с тем рассказчик существует в абсолютно реальном мире викторианской Англии, где безуспешно помогает своему застенчивому другу добиться внимания возлюбленной. В его голове мешается обыденность и фантазия, герои переходят из одной параллельной вселенной в другую, вторгаются в размеренную жизнь леди и джентльменов, чудят и хулиганят. Непрекращающаяся струя сюрреализма обрывает все связи с реальностью и уносит в безбрежный поток фантазии.

  Любовь Кэролла к детям воплотилась в образах Сильвии и Бруно, сестры и брата. Наследники престола, волей интриг оказываются бесприютными странниками. Они крошечные эльфы, умилительно преодолевающие гигантские трудности. И в то же время крошки могут становиться обычными детьми, чтобы смешаться с реальным миром. Художник Гарри Фарнисс изображает их, как было принято в ту эпоху – малышами, одетыми в дикарские костюмы из природных материалов, шекспировскими эльфами. Скромная старшая Сильвия с викторианской рассудительностью и состраданием постоянно вытаскивает брата Бруно из бед и утешает после неудачных шалостей. А рассказчик пытается следовать за ними в их путаном приключении, неохотно возвращаясь к своим собеседникам и банальной любовной интриге.

  В романе происходит постоянная игра не только реалистическим и фантастическим планами, но и словами, понятиями, шаблонами. Первые главы наполнены абсурдистскими стихотворениями, которые Фарнисс с удовольствием воплотил в таких же странных, дерзких, немного пугающих рисунках. Кэрролл смеется над философскими и религиозными модными темами своего времени, но довольно сдержанно использует сказочный фон, который, впрочем, сам является насмешкой над увлечением наукой и рационалистским объяснением мироздания.

  Может, поэтому творение Кэрролла не сможет до конца порадовать любителей сказочных историй или житейской юмористической прозы. Да и сюжетные линии постоянно прерываются, противоречат друг другу. Но разве не в этом упоение разрушением банального здравого смысла ради собирания его в другую, пластичную и непредсказуемую реальность?

  «Сильвия и Бруно. Окончание»
  Вторая часть романа оказалась менее волшебной, но с большим погружением в салонные беседы викторианской Англии. Герой-рассказчик завершает историю женитьбы своего друга Артура на леди Мюриэл в реальном мире и показывает возвращение эльфийского короля и восстановление справедливости в магическом мире. Старинный эпос встречается с бытовым романтизмом, и побеждает последний, с настойчивым религиозным мистицизмом.

  Вера в эльфов окончательно превращается в метафорические сновидения, не противоречащие христианским догматам. Более того, Сильвия и Бруно почти сливаются с небесными ангелами, сохраняя невинность, теряя языческую сущность. Роман провозглашается гимном любви, любви христианской, жертвенной, и обязательно со счастливым концом. Любовь к детям Кэрролла вообще не знает границ, он с восторгом наблюдает за их шалостями, пробуждающейся серьёзностью, ведь они – единственная возможность заглянуть в мир грез, где нет светских условностей и всегда торжествует добро. Детская непосредственность, строптивость, в конце концов, сдастся перед общественными нормами. И в этом непреложном для автора ходе вещей - светлая тоска, которую он передает читателям.

  Поэтическая, нежная, даже сентиментальная окантовка не может скрыть выдающийся интеллект Кэрролла. В романе находят отражение многие волновавшие общество его времени научные, философские, политические темы. Через разговоры, кажущиеся светской остроумной болтовней, Кэрролл осознает противоречия стремительно меняющейся жизни, стремится заглянуть в будущее, где чудеса совершаются силой научного ума. Игры, которые впоследствии проделывал Умберто Эко, у Кэрролла, может, не столько хитроумны и монументальны, но тоже задевают за живое, поскольку отражают его действительность, а не ретроспективу.

  Кэрролл видел, как несправедливо устроен мир, сколько мало в нем уделяется внимание чувству, фантазии. Он следовал за своими волшебными провожатыми и в богатые дома, и в хижины бедняков, сочувствуя горю. Он умел в стихах посмеяться над фундаментальными пороками и глупостями человечества. И как же искусно фантасмагории писателя передал в классических гравюрах Гарри Фарнисс. Реальный мир он рисует с бытовыми подробностями, выразительными, на острие эмоционального момента позами, выстраивая театральные сцены. Изящество находится в великосветском салоне, и простом доме. А фантастическая вселенная полна карикатурной насмешки, пугающих, злых, сатирических искажений. Нелепицы, изображенные Фарниссом, завораживают осязаемой кошмарностью. И хотя его стиль почти не отличается от газетной моды своего времени, для текстов Кэрролла – это прекраснейшая интерпретация, чутко настроенная на зыбкость и нервность его гения.

  «Охота на Снарка»
  Небольшая поэма, а какая большая заковырка. В переводе Льва Яхнина она поименована как «Переполох в восьми ОХАХ». Каждый переводчик старается найти такой эквивалент, который не столько демонстрирует фантазию Льюиса Кэрролла, сколько находчивость его соавтора. И это чрезвычайно здорово.

  Судить об этой поэме исключительно по переводу невозможно. Калейдоскоп фантасмагорических, абсурдных образов кажется пустяковым. Но язык, удивительные сочетания лексем, создающие то ли смешные, то ли пугающие образы. Шальная компания разношерстных матросов отправляется охотиться на Снарка, что приводит к трагедии, потому что невиданное существо может обернуться губительным монстром. Но дело ведь не в фантастическом сюжете, а бесконечно разматываемых аллегориях. В поговорках, игре с первоначальными значениями слов, поставленных в неловкую, неэтикетную ситуацию.

  Удивительно, что за тот путь, который прошла литература к настоящему времени, кэрролловское безумие остается все таким же острым, напористым, жутким. Он попадает в самую мякоть человеческих желаний, пороков, ошибок. И при этом показывает, насколько глупы и сомнительны многие правила, сковывающие восторг существования.

  «Охота на Снарка» - вызов не только для переводчика, но и иллюстратора. Классические гравюры Генри Холидэя сохраняют аромат викторианского газетного шаржа, вкус той гиперболы, которая превращает жуткое в смешное, а смешное – в жуткое. Невероятные языковые ситуации, масштабы приключения художник превратил в тонкие и пугающие портреты. Будто смотришь на привычный реальный мир через искажающее зеркало. Изящество и мастерство тоже в свою очередь наполнено аллюзиями и культурными символами своего времени. Детализация, может, менее игровая, чем поэзия Кэрролла, но обладает особенным чувством собственного достоинства.

  «Фантасмагория» и другие стихотворения
  Какая же едкая лирика у Льюиса Кэрролла. Конечно, ей местами не достает формы, но читается она как экспромты, газетные вирши, где важнее содержание гладкости стиха. Относительно большая «Фантасмагория» - это жалобы привидения. Фантом делится тяготами своей жизни, которая, конечно, является пародией на условности социума. Юмор на пару со скептицизмом развенчивают веру в потустороннее. И в то же время чрезмерная рациональность убивает красоту фантазии. Как будто некое предшествие рассуждений Толкина о волшебных сказках чудится в поэме.

  Гротесковое стихотворение «Три голоса» показывает философскую схватку двух персонажей, имитирующих светскую беседу. Разговор мужчины и женщины, явно флиртующих, доходит до вершин абсурда. Что чудесно подчеркнул в иллюстрациях Артур Б. Фрост. Оставаясь в рамках реализма, он настолько исказил напряжением лица, нашел экспрессивную пластику, что смех доходит до отчаяния. И улыбка уже кажется неуместной, хотя сама ситуация остается по-прежнему малозначительной и нелепой. Иллюстрировать лирику Кэрролла, конечно, дело в принципе благодарное. В ней есть ситуативная конкретика, которая замечательным образом может быть трактована напрямую, что создает дополнительный комический эффект.

  Но вот другие стихотворения сборника целиком посвящены общественной сатиры. Будь ли это выспренные максимы восьмилетней девочки («Эхо») или мизантропические размышления об общественном пляже («Морская болезнь»). Кэрролл насмехается над увлечением портретной фотографией («Гайавата фотографирует»), английским сплином у барышень («Меланхолетта»), флиртом («Послание ко дню святого Валентина»).

  «История с узелками»
  Не самое популярное сочинение Льюиса Кэрролла. Кому охота читать сборник математических задач, где далеко не каждый бывший школьник может распознать ответ? Тем не менее мудреный текст «Историй с узелками» - изумительный образец абсурдистской литературы. Здесь строгость и педантичность точной науки (хотя, такой ли уж точной, судя по задачкам) сходится с упоительным словотворчеством, переведенным Юлием Даниловым (тут вообще удивительная история советских титанов науки и просвещения, когда физик и математик блестяще переводит фантастику).

  Кэрролл, тонко чувствовавший грань между гармонией рацио и безумным хаосом фэйри, создал альтернативную вселенную, где экзальтированные чудаки поучают недальновидную молодежь, предлагая зубодробительные задачки «на местности». Вот уж действительно, без арифметики даже в путешествие не отправишься. Условия настолько хитроумные, что не только герои, но и читатели о-задачен-ы… Кстати, предложенные автором решения нисколько не помогают, оставаясь сплетением умозаключений.

  Но судя по финальным строкам, математик Кэрролл все же полюбил больше в себе писателя. Фантастическое сумасбродство его сочинения составил едкий, бойкий юмор превосходства талантливого во многих отношениях человека над теми, кто прожигает бытом бытие. Можно сказать, что автор беспощаден к тем, кто путешествует налегке, как молодой рыцарь или Клара.

  Сущность безумия и цена разума – краеугольные вопросы произведений Кэрролла, которые в «Узелках» наиболее выпукло выглядят хотя бы потому, что у них есть вполне утилитарное применение. Герои попадают в абсурдные ситуации, продиктованные не только анекдотическими обстоятельствами, но и непреодолимостью буквального воплощения фантазии. При этом она становится рядом с логикой, порождая иллюзии и фокусы. Несколько иллюстраций Артура Б. Фроста, где главным атрибутом становятся круглые очки, похожие на расширенные в безумии глаза, подчеркивают переплетение сказочности, иронии и педантичной реалистичности.

  «Три заката» и другие стихотворения
  Кто бы мог подумать, что Льюис Кэрролл еще и автор романтических баллад, любовной лирики? В сборнике «Три заката» практически безраздельно царствуют фэйри и маленькие девочки до степени неразличения. Впрочем, более взрослые девушки, по которым вздыхает лирический герой, пытаясь преодолеть границы миров, иногда безуспешно, тоже присутствуют.

  Какого-то сильного впечатления поэзия Кэрролла не производит, образы кажутся вторичными, строки местами неуклюжими. Даже будучи серьезным, автор держит иронию про запас, а патетика тяготеет к пародии. Отсылок к классическим образам тоже немало. «Пак утраченный и обретенный» - привет Джону Мильтону. «Долина тени смертной» - парафраз Джона Баньяна. Есть среди образов Кэрролла и шекспировская «Ива».

  Удивительно, как христианское страдание уживается в поэзии с барочной красочностью, основанной на магическом восприятии мира. Литургичности отдельных стихотворений нисколько не мешает фривольность других. Соавтором поэта выступает Артур Б. Фрост, изображая на заставках ренессансных младенцев, которые прячутся под листочками и грибами, катаются на омарах. Они невинны и чисты, будто ангелочки. Но всё же энергичны и строптивы, как силы природы. Их невинность и беззащитность обманчива. За этой салонной игривостью могут скрываться тайные страсти и желания.

  Ранние стихи
  В поэтическом наследии Льюиса Кэрролла есть еще ряд произведений, незаслуженно отставленных в сторону. И пусть в них, как и в более зрелых циклах, нет стройной формы, зато есть острый ум и проницательность. С сатирической беспощадностью Кэрролл наблюдает за обществом, что отражается даже в названиях – «Пунктуальность», «Правила и нормы», «Факты», «Ложные понятия». Сквозь шутовство и легкомысленность строк хорошо проглядывает строгость и распущенность викторианской эпохи, ее парадоксальная логичность и вера в волшебство. Мода на средневековые мотивы, легенды и фольклор, тоже не обошли пародийную смекалку молодого Кэрролла. В стихотворении «Леди ковша» двадцатидвухлетний поэт распевает о любви к кухарке в ритмах старинной баллады. И хоть «Лэ» не отличаются изяществом строки, они уморительно смешны, воскрешая настроение рыцарский дух в современных автору людях. Из этой неуклюжести рождается меткий портрет времени. Сбивает Кэрролл и лирический пафос с Уордсворта, тасуя в стихотворении «На вересковой пустоши» популярные романтические тропы в жанре вопросов и ответов лирическому герою. Получается уморительная абсурдистская песенка, воспевающая отнюдь не романтические моменты жизни. Эпическая поэзия Кэрролла при всей литературной сиюминутности, обладает мощной харизмой и умом.

  «Новизна и романцемент»
  Как же сильно Льюис Кэрролл язвил романтизм! В небольшой новелле он вывел поэта, чьи притязания на высокую поэзию не пришлись ко двору, причем буквально – он завидует придворному успеху Альфреда Теннисона. Как гоголевский маленький человек, он гуляет по лондонским улицам, одержимый отыскать формулу романтизма, а натыкается на роман цемент – грубую техническую материю. Словоизобретательство, сделавшее славу писателю, и здесь срабатывает в комическом ключе, обрекая героя во власти иллюзий на душевные муки. И горька его судьба – не отыскав романцемент, рассказчик «вступает в коммерческие отношения» с поставщиками вина и крепких спиртных напитков. Писатель смеется над графоманством и возвышенной лексикой, искусно обыгрывает абсурд как модель реального мира. Но оставляет после себя пустоту. Такое ощущение вообще свойственно юмористическим текстам, а здесь особенно чувствуется ленивость и грубость жизни, самовлюбленность и бессмысленность мира искусства.

  «Фотограф на выезде»
  Увлечение Льюиса Кэрролла фотографией привело не только к появлению серии снимков, отражающих викторианскую эпоху, но и симпатичного маленького рассказа о превратностях судьбы фотографа. В сюжете или стиле рассказа нет ничего необычного – это меткое и хлесткое юмористическое наблюдение за окружающими. Герой, конечно же, влюблен в девушку из семьи социальным статусом повыше. У нее есть неприятный (в оптике рассказчика) соперник. А сеанс фотографирования семейства превращается в череду курьезов. Всем досталось в его хлестком описании непоседливости, чванства, сумасбродства, коме возлюбленной. На снимках появляются монстры – не только люди, но и животные. И то, что для фотографа тех времен представляло серьезную технологическую проблему, у простого читателя вызывает закономерный смех. Композиция построена как объяснение, почему фотограф появляется с синяками, и в финале его незавидная участь проясняется. В этом слышны мотивы, которые станут классическими для первых кинематографических комедий, заимствовавших фарсовые приемы и ситуации.

  «Вильгельм фон Шмиц»
  Пародийное балагурство, отсылающее к немецким романтикам и весьма эмоциональной британской прозе реалистического направления. В небольшом эскизе Льюис Кэрролл с иронией оттаптывается на прозаических и поэтических клише. Они касаются и сюжетов, и портретной манеры, и персонажной системы, представленных с фельетонной беспощадностью. Подзаголовки «старинная пьеса» к отдельным главам добавляют еще своеобразной театральности. Герои используют приподнятую риторику, общаясь с театральным пафосом. Да и развязка тоже не без сценического эффекта, осмеянного едким опрощением. Кэрролл в таких миниатюрах предстает светским шутником, у которого находится искристая шутка на самое модное и серьезное, что волнует общество.

  «Шотландская легенда»
  Еще одна безжалостная пародия Льюиса Кэрролла на модную в его времена литературу. На этот раз осмеянию подверглись готические истории как ответвление романтизма. Замки, призраки и глупые обыватели стали героями ироничного повествования из XIV века. Да, и при этом Кэрролл даже вводит анахронизм, позволяя рассказчику напевать песенки из несуществующего наследия Шекспира. Кстати, смешное выдержано именно в шекспировской манере, когда суеверия и страхи представлены абсурдным образом. По сюжету некто Мэтью Диксон рассказывает о призраках в замке Окленд. При жизни эти люди были карикатурными, а их существование в виде потусторонних видений и вовсе глупое. Увлечение такими историями писатель превращает в любимую игру со словами и категориями, где основные клише буфонно обыгрываются. Кстати, один из эпизодов может показаться пародией на нейросети. Хозяйка замка мечтает о портрете, но никак не может сойтись в цене с художниками. Пока не появляется шарлатан, который по любому запросу быстро изготавливает картину. Только изображения получаются ущербными – то нет ног, то головы. Очень напоминает лишние пальцы в интерпретации искусственного интеллекта.

  21

  122