Рецензия на книгу

• 

  Аноним27 октября 2014 г.

  Люди бывают спокойные и беспокойные. 
  Спокойные – это Дормеско, мама, мальчик, которого Матиуш видел в хате во время войны. Туземцы, церемониймейстер, канарейка, Кампанелла – тоже спокойные.
  А Фелек, ротмистр, Ала, Филипп, Молодой король, Клу-Клу и сам Матиуш – беспокойные. Беспокойные люди затевают войны, а спокойные подчиняются им. Поэтому Печальный король, вопреки своей воле, вынужден был воевать. И маленький почтальон-крысенок тоже беспокойный, но по-другому, чем, например, лев. Он приносит пользу. И Матиуш тоже.
  Беспокойные люди, – писал дальше Матиуш, — бывают добрые и злые. Если на свете будет много беспокойных и добрых, это хорошо. А если много беспокойных и злых, это плохо. 
  А если бы на свете были только спокойные люди, что тогда? Матиуш послюнявил карандаш. На коленях у него лежит раскрытая тетрадь, но как на это ответить, он не знает.

  Януш Корчак, Король Матиуш на необитаемом острове. 

  
  

  Спойлерс.
  Происхождение названия романа раскрывается достаточно поздно. Даже тогда оно кажется чересчур ванильным, придуманным для привлечения внимания. Какого сна? Какого еще голубого сна? Да и сопка — та еще экзотика.Чтобы примириться с названием, потребовалось осознанное размышление - а ведь обычно даже для сложных книг не приходится делать усилий помимо преодоления первых х страниц.

  Сонные, размеренные, пастельные мотивы суть спокойствие; Сибирь Неверли — Сибирь ссыльных, Сибирь с медведями, жесткой борьбой за выживание, сильная, но при этом убийственно спокойная. Отчасти - как Печальный король, спокойный, но вынужденный воевать. Пугающая мощь сибирской природы подавляет и вынуждает успокоиться даже такого человека, как Бронек.

  Дальше...

  
  Бронек, как ни крути, из неспокойных. Герой Неверли продолжает традицию стереотипных поляков, что у того же Сенкевича встречалась и просочилась за пределы литературы. Если при мысли о поляках у вас вылезает образ благородных, образованных, гордых шляхтичей с понятием чести как у Неда Старка или Яна Скшетуского, то поздравляю, это именно тот стереотип, что воплощает в "Сопке" автор. Предполагаю, что это лучше некоторых других стереотипов. Трудно перечислить все эпизоды, в которых проявляются позиция и характер Бронека: начиная с выбора одежды и отношений с женщинами до политических воззрений и сцен охоты. Поэтому вместо примеров я лучше вот на каком примере покажу, до каких высот вознес своего главного героя.

  
  — Вперед, орлы, кони мои вороные!
  Гикнул, взмахнул кнутом, и «орлы» понеслись вскачь.
  — Что вы делаете... Стойте! Собака осталась!
  — Хочу освободить вас от обузы... Вон он, за горкой, уже не видно, исчез... И с плеч долой!
  — Вы что это живое существо, мою собаку, как тряпку выбрасываете? Не бывать этому!
  Бронислав на полном ходу спрыгнул с повозки, перекувырнулся в воздухе, упал и тут же вскочил на ноги.
  — Бры-ы-ыська!
  Ответило лишь лесное эхо. На дороге никого не было. Может, щенок побежал в обратном направлении? Потерял голову от отчаяния?
  — Бры-ы-ыська! — закричал он снова во все горло. В ответ послышался издали пронзительный визг, из-за горки выкатился черно-белый шар и длинными прыжками, почти не касаясь земли, влетел в распростертые объятия Бронислава.
  — Все, Брысенька, все... ты здесь, все в порядке,— приговаривал он, прижимая к себе взъерошенного, мокрого, дрожащего, как в лихорадке, щенка.
  Тройка стояла неподалеку. Бронислав подошел, не выпуская Брыську из рук.
  — Если вам не нравится моя собака, то я пойду пешком, но бросить ее не дам!
  — Садись! — кратко приказал Бояршинов. Бронислав молча сел, снова укутав щенка буркой.
  Бояршинов тронул ямщика:
  — Поехали!
  Через некоторое время, когда ямщик затянул одну из своих песен, унылых и длинных, как русские дороги, Бояршинов наклонился к Брониславу и тихо сказал:
  — Это было испытание. Я хотел проверить.
  — Что именно?
  

  • Есть ли сердце у человека, который хотел убить царя.

  
  

  Обычные писатели делают аллюзии на обычные книги, на привычные мифы или эпосы. Заслуживает восхищения наглость Неверли, вставившего в свой текст сцену из Махабхараты, таким образом приравняв Бронека не абы к кому, а к самому Юдхиштхире, причем в момент уже почти полнейшей божественности (про Юдину собачку в третьей главе). Юди мне не по самым объективным причинам пришел в голову: помимо сходства сцен, пришла в голову экранизация Питера Брука, где любимого персонажа играет любимый поляк. Юди или нет, а отношение писателя к своему герою очевидно и не требует других пояснений. Отношение Бронислава к другим животным тоже похвально с учетом времени и места действия, кстати.

  Не менее нереален и конец жизненного пути главного героя. Зато довольно логичен, если брать Бронека как стереотип, подчиняющийся строгим правилам стереотипа. Немного математических вычислений, и, пожалуй, единственным возможным событием, где Бронислав мог сложить свою седую уже голову, становится Варшавское восстание 25.8.1944. Где и сложил.

  Все же, к счастью, Бронек персонаж не идеальный. Наверняка у значительной части читателей вызвал неодобрение вот этот диалог Бронека и Веры.
  

  
  — Отец умер?
  — Его уничтожили русские. Не знаю даже, в чем он провинился, и провинился ли вообще. Вероятно, произошла ошибка.
  — Я не прошу у вас прощения за смерть вашего отца, как не просит прощения Герцен и многие такие русские, как он.
  — Извините, я неправильно выразился... Разумеется, не русские, а царская полиция. Одно дело — правительство, а другое — народ.
  — Вы это сказали без убежденности, как выученный урок... А вы не задумывались над тем, как мы, русские, страдаем от царской политики насилия и нетерпимости?
  Я ее сильно обидел. После таких стараний, такой заботы и ласки вдруг — русские!
  — Мне очень жаль, Вера Львовна. Поверьте, есть слова, которые произносишь непроизвольно, не подумав...
  — Да что слова... Нас разделяет море крови и ненависти, столетия войн и восстаний напоминают вам, что вы лях, а мне, что я москвитянка! Но сегодня мы это обсуждать не будем. Давайте выпьем еще по рюмке и пожелаем другу другу спокойной ночи.
  

  Хочется надеяться, что баттхерт у тех, у кого он случился, случился не из-за того, что вон поляки русских обижают, ай-яй-яй, а из-за того, что самые сознательные и разумные из нас периодически лажают и переносят вылезшие незваными из подсознания принципы «свой-чужой», ксенофобию с упором именно на фобию, а также языковой фашизм в диалоги, где ляпают черт знает что. Заметьте, что фраз, описывающих личные переживания Бронека после этих слов, какой-либо рефлексии и мыслей почти нет в диалоге, а потом и вовсе нет. Еще бы: за такие brain farts самому стыдно, и читатель, ловивший себя на чем-то столь же постыдном, и сам копаться в них не захочет. Предполагаю, что кому-то сходные чувства навеет момент, где Вера становится Терезой. Ну да в этих вопросах иногда не так страшно их пережить, сколько не поразмышлять об их причинах.

  Зато эти острые политические и религиозные моменты в очередной раз напоминают, что автор — поляк, что не достаточно классический роман читаешь, а произведение 1986 года. Что, простите, я не могу удержаться и не упомянуть, «до конца войны Неверли был узником концентрационных лагерей — Майданека, Освенцима, Ораниенбурга и Берген-Бельзена». Как?! Четырех — и таких, к тому же? Это в сторону. Зато еще одна мысленная линия к Корчаку, с которым Неверли был знаком.

  Собственно, всю дорогу ощущаешь некоторый диссонанс в отношении стиля и сюжета. Иногда кажется, что в романе второй половины 19 века вдруг всплывает на поверхность нечто остро современное. Роман жизнеописательный, хотя начинается не с рождения или даже первых сознательных гражданских действий Бронека. Завязка есть, а остальное как-то с постоянными взлетами и падениями, в конце так вообще эпилог краткий про то, что было дальше. Но это недалеко ушло от довольно стандартных романических приемов, так что диссонанса не объясняет. Кое-где это можно списать на относительно смелое обращение с сексуальными темами, но чего мы только не видели и в 19 веке... Травма Веры зато куда современнее. Вернее, наша, современная трактовка уже, и возможность о ней говорить. Еще бы ее проблема не возникла в обществе с таким жестким табу. Удивляет только то, что Вера не постыдилась поделиться своей историей с Бронеком, вместо того чтобы ее замалчивать и просто Бронека держать как можно дальше от себя. И за идеализированного персонажа я Веру тоже не держу, даже с ее решениями вроде

  
  Вера по целым дням обсуждала с ним свое решение — передать землю крестьянам в вечную аренду за символическую плату — по рублю за десятину. Участки от пятнадцати до пятидесяти десятин смогут приобретать только жители окрестных деревень, без права перепродажи и раздела их впоследствии между детьми. Она оставила себе только пятьсот десятин на содержание усадьбы и парка и пожизненное материальное обеспечение Анны Петровны и всей прислуги. 
  
  

  Как одно из несовершенств Веры можно вспомнить вон ту мешанину в ее голове относительно религии:
  

  
  — А я думаю, что это не может быть одна только эволюция от амебы к человеку, а потом, через сотни тысяч лет к сверхчеловеку, равному богам, и все, точка, ядро земли остынет, и в космическом пространстве будет витать обледенелый, мёртвый шар. Потом где-нибудь далеко в космосе, на расстоянии тысяч и тысяч световых лет от нас снова начнется эволюция от амебы к разумному существу, и так без конца. Весь мой разум возражает против этого. Такие чудеса, как мозг человека или глаз пчелы, не могут быть плодом одной лишь эволюции. Это эманация воли й разума верховного существа, которое правит миром... Но я отнюдь не религиозна! Все религии — лишь предчувствие этого верховного существа, наивные, беспомощные представления о нем; так муравей, нет, червь, представляет себе человека. Любая религия велика этим предчувствием и ничтожно мала своей самонадеянностью, убеждением, что именно ей доступны все заповеди и верный образ Всевышнего. Отсюда ее нетерпимость к другим религиям. Сама я отношусь к религии снисходительно, в церковь хожу редко. Мне нравятся только красивый церковный хор и молитвенное настроение.
  

  За десять дней с прочтения книги до написания этого текста выветрилась из головы половина второстепенных персонажей, вернее, слилась в один большой ком. Тем ярче на ее фоне выглядят главный герой и Вера, тем больше хочется обсуждать не только их характеры, но и выбор автора, подоплеку их поступков. В послесловии Неверли заявляет: «...вопреки своему обычаю писал первую главу, не зная, о чем будет вторая». Благо, в книге, где основное действие — жизнь ссыльного польского революционера, это не означает автоматически провисания сюжета. Немного неверно расположенной мне показалась предыстория Бронека, но я благодарна, что она хотя бы нашла себе место в книге. Если читаешь про революционера некой боевой организации начала 20 века, блин, хочется про его действия почитать, а не только про то, как он мылся в бане и на медведя с рогатиной ходил. Вся история со Столыпиным и ее последствия так интересны и динамичны, что они даже выбиваются из книги. По ритму, нервности, напряженности этой предыстории очередной раз убеждаешься в беспокойности Бронека и том, что вся «Сопка голубого сна» по сути рассказывает о том, как, с использованием терминологии короля Матиуша, беспокойного человека разгладила и примирила с собой, не унизив при этом, суровая, но спокойная Сибирь.

  12

  78