Рецензия на книгу

• 

  Аноним31 августа 2014 г.

  Наверное, всякий кто хоть раз в академических изысканиях сталкивался с концептом "нововикторианства" или "викторианства в постмодерне", в общем, с этой огромной жанровой областью, где писатели наново воссоздают стертый первой мировой литературный мир с его солидным, дубовым, приятно-громоздким ходом повествования и исключительной любовью к долгой, захватывающей сериализации мира, - тот, наверное, должен был сталкиваться и с практически программной работой Кристиана Гутлебена о ностальгическом постмодернизме (Nostalgic Postmodernism: The Victorian Tradition and the Contemporary British Novel, Chr. Gutleben, Rodopi, 2001). Если формулировать очень-очень грубо и рыхло - поправьте меня, пожалуйста, если я что-то напутала - то смысл работы заключался в одной очень простой истинке: викторианская литературная традиция пожирается и переваривается нынешними британскими писателями так, чтобы еще больше засветить все светлое и еще сильнее зачернить все темное. Викторианство восстанет из небытия литературным лазарем, у которого, с одной стороны, щеки будут круглиться румяными яблочками, а с другой стороны, из этих же яблочек будет проглядывать червячок. Даже обретя голос, как это свойственно многим второстепенным персонажам в викторианских пастишах, нянька Пегготти лишь усугубит свою приличность, в то время как мистер Мердстоун рискует оказаться инцестуально-ориентированным извращенцем, латентным трансвеститом или владельцем садомазохистского притона. Неслучайно символом faux-викторианщины становится газовый фонарь: под ним все ярче яркого, но тени таят в себе чернильные лужи тайн и гормонально обезумевшего из-за актриски Нелл Диккенса.

  Впрочем, простите, я отвлеклась, а на самом-то деле я вспомнила Гутлебена только потому, что в связи с митчелловским романом на ум постоянно приходит это словосочетание: "ностальгический постмодернизм". Про что "Облачный атлас", конечно, известно даже слишком - сам Митчелл услужливо все сформулировал: реинкарнация, одна душа - всегда одна, как плавно один человек перетекает в группу, как группа разрастается в целый мир и как гибнет этот мир, потому что кто-то когда-то оторвал крылышки бабочке, оказавшейся ангелом смерти. Гибель цивилизации, распад индивида, брейгелевская вавилонская башня повествования, сюжетная матрешка, новые истории из нарративного брюшка которой вынимаются посредством кесарева сечения, позолота сотрется - надежда остается, прошли миллионы лет, а люди все те же, убегают, преследуемые медведем и личными дьяволами. Это все довольно понятно и не нужно, конечно, читать "Облачный атлас", чтобы стать чище и умнее. Постмодернизм он на то и постмодернизм, чтобы проговаривать прописные истины с покер-фейсом, чтобы он мог, когда ты кивнешь из вежливости, захохотать голосом Панча: "Саечку за испуг!" и огреть тебя дубинкой промеж читательского опыта.

  Вся прелесть "Облачного атласа" заключена, конечно, в том, что сама А.С. Байетт назвала "повествовательным удовольствием", вот в этих шести разножанровых историях, которые составляются в славный секстет - ностальгический поклон в сторону литературы 19 и 20 века, когда сюжетные колеса стучали громче, когда люди в книгах были выше, а деревья - зеленее, когда приключения были, черт дери, настоящими, а читатель - любезным. Все эти шесть новелеток - от подчеркнуто викторианского дневника Адама Юинга (белые пляжи, миссионерство, дрожь палубы под ногами, странный врач и что есть миссионерство, белая ли душа у черных людей) до модной сейчас дистопичности (Сонми, кассирша в Макдональдсе будущего, обретает душу и новое мышление в насквозь пропахшем цивилизацией мире) - словно странная ностальгическая косичка из самых любимых нами книжек, из помноженного на Уилки Коллинза Жюля Верна, из "Страданий юного Вертера" с каплей набоковской скандальности и гиюсмансовского переспелого декадентства, из палп-фикшена шестидесятых, из добряковских романов о старичках из девяностых, из перпетуума "Голодных игр" и пост-апокалиптических рассказов о том, куда сами себя заведут люди через много сотен лет. Это своеобразный подарок тихонькому читателю, хрестоматия книжного червя, которую полезно держать под рукой, чтобы, если понадобится, вспомнить основные жанровые крючки hardboiled-детективов (смелая журналистка, совестливый предатель, которому всего-то полгода до пенсии, мир на грани экологической катастрофы и злой пифпафнутый на всю голову убийца) или перечесть что-то трогательное о том, что старость не заканчивается на пороге дома для престарелых, и даже дедушку, которого изначально хотели забыть в библиотеке с табличкой: "Пожалуйста, позаботьтесь об этом медведе", тоже заберут домой добрые люди.

  Ностальгичность вдруг снова в моде и не увяла вместе с вполне оправданным угасанием псевдовикторианского романа, когда уже невмоготу стало читателю рыться в простате Диккенса или разбираться в лаудановом горячечном бреде Уилки. Ностальгичность осталась целой, целиковой и вдруг переросла в понятную спелость тоски по бывшим историям, по бывшим литературным мирам, когда вдруг читателю хочется чтоб все стало как раньше, вернуться в книжное детство и заново засесть в кусты с индейцами, не боясь, что его схватит за жопу злой бледнолицый автор. У кого-то это получается с блеском (в ноябре выйдет на русском языке превосходнейший, идеальнейший, просто КРУТЕЙШИЙ роман Элеанор Каттон The Luminaries, который весь есть вот это обращение к прошлому: к многосериальному викторианскому роману-сенсации, к золотоискательству, опиумным притонам, таинственным тайнам и прочим составляющим идеального романа "как из детства"), у кого-то совсем не очень (бойновский The House is Haunted есть прилежный набор всех черточек традиционного "романа с призраками", из которых, увы, не складывается четкий портрет увлекательной книжки), но тенденция не нова, что хорошо, и приятно живуча. Нам, дорогие коллеги по книжному шкафу, есть куда отступать от разводов в Хэмпстеде, паяльников в жопе, трех поколений женщин в московской коммуналке и оторванных ушей в сумке "Прада" и с тыла нас, уж будьте покойны, прикроют.

  74

  831