Рецензия на книгу

• 

  Аноним29 января 2024 г.

  beauty as the narcotic you cannot do without

  случайно и приятной находкой уходящего года стала лекция профессора современной французской литературы - кристофера прендергаста, ссылку на которую можно обнаружить здесь. лекция довольно емкая, содержащая основные тезисы его двухсотстраничного труда, посвященную циклу пруста.

  труд начинается жизнью, а заканчивается смертью. так, прендергаст продвигает мысль о терапевтическом воздействии романа пруста: путем чтения цикла людям физически становится легче. в своей лекции прендергаст рассказывал, как один врач посоветовал девушке, что болела астмой, почитать пруста, в результате чего она начала.. выздоравливать. другой случай: один студент сразу заснул во время чтения пруста не потому, что ему наскучили длинные предложения, а потому, что он понимает героя, который тоже не может уснуть, как никто другой. и потому сразу засыпает.

  пруст как никто другой знал о страданиях: астма и бессонница преследовали его всю жизнь. потому отрывок  из третьего тома, где у рассказчика захватывает дух, поначалу может насторожить: не задыхается ли он? но это лишь то, что называется "синдромом стендаля". стендаль однажды определил красоту как "обещание счастья", потому под этим синдромом позднее стали понимать то отношение к художественным произведениям, когда зритель чувствует эпифанию и даже зависимость, чувство поглощения и переселения в картину. конечно, вспоминается бергот перед картиной вермеера 'вид дельфта' и всеми вытекающими оттуда последствиями.

  на представления об искусстве не мог не повлиять джон рёскин, искусствовед. рёскин называл это "эйдолоном", а пруст - "идолопоклонством", то есть (здесь и далее перевод прендергаста мой):

  
  "поклонением красоте как разновидностью фальшивой религии, где чувственный экстаз путают с духовным подъемом. хотя идолопоклонство мутирует в синдром стендаля главным образом в области изобразительного искусства, оно также затрагивает литературное искусство, и особенно в эпоху эстетизма конца века".

  и всё же насколько пруст придерживался религии искусства - вопрос сложный, требующий привлечения биографического метода - чего, как мы помним, пруст не любил, потому оставим эту дилемму в стороне.

  после вопроса об искусстве прендергаст закономерно переходит к вопросу эстетства и области чувственного. но какова роль интеллекта во всем этом? как пишет сам пруст:

  
  "но все равно мы должны обратиться к интеллекту, чтобы установить неполноценность интеллекта".

  эстетика воздает интеллекту должное, подобно тому, как прекрасная дама касается плеча простого мужчины острием меча, превращая его в прекрасного рыцаря. без интеллекта все наши впечатления останутся пустыми и не осознанными, потому его роль немаловажна.

  целая глава посвящена еде. что такое мадленка? какой у нее вкус? этого мы так и не узнаем, потому что вкус мадленки - это вкус мадленки. на удивление, во время первой мировой войны вердюрен ест дефицитные круассаны и проливает радостные слезы от их вкуса, что прендергаст считает сатирической отсылкой на эпизод с мадленкой. сам марсель пруст с началом войны перестал есть круассаны, еще сильнее примкнув к рядам кофемэнов - вольтера и бальзака. дессерты не кончаются: мы помним, что рассказчик ел эклеры, когда впервые встретил альбертину. эклер вытесняет хлеб, который пруст использует

  
  "как метафорическую основу для объединения вкуса и осязания, чтобы соединить священное и мирское".

  у пруста хлеб действительно предстает в необычном и метафорическом смысле, выступая как часть тела:

  
  "прежде чем оставить меня спать, она засовывала свой язык мне в рот, как хлеб мой насущный, как питательная пища, имеющая почти священный характер".

  так прендергаст плавно переходит к теме телесного, выдвигая следующую идею. вспоминая эпизод с объятиями и поцелуями с бабушкой, которая заканчивается сравнением рассказчика с обжорством младенца у груди, он пишет, что рассказчик оказался лицом к лицу с регрессом: от подростковой тоски он перешел к жадности младенца. потому совет бабушки начинать утро с "раннего стакана молока" не вызывает у исследователя удивления. ровно как и комментарий наблюдателя доктора котара касаемо прикосновения грудей двух танцующих дев во втором томе, что явно испытывают удовольствие от таких телодвижений. кристофер прендергаст резюмирует, что в романе пруста можно усмотреть средневековый взгляд на тело, тело как скопление наших разочарований и страданий: грудь не приносит утешения, если она касается не тебя.

  рёскин относился к цвету как к священнейшему элементу нашего зрительного восприятия. пруст не исключение: зеленый, голубой, розовый, золотистый, но какой из них главный? прендергаст подчеркивает, что были целые лагеря по цветам, например, зеленые и черные, прямо как у джорджа мартина. но прендергаст пресекает любые попытки выстраивания иерархии цветов и поиска главенствующего, однако же он посвящает целую главу именно розовому цвету. именно его рёскин считал самым красивым цветом, в людском мире розовый считается цветом жизни в человеческом теле и его тайными желаниями, которые рёскин хотел бы игнорировать. у пруста розовый цвет - это, по прендергасту, розовые щеки альбертины (нам же вскружила голову une dame en rose), которые рассказчику буквально так и хочется съесть. эти щеки претерпели целую эволюцию: они потемнели до лиловых, что придавало ее лицу извращенный и нездоровый вид.

  переходя к бесконечной теме времени, автор вспоминает анри бергсона - французского философа и по совместительству дальнего родственника пруста. пруст

  
  изо всех сил старался подчеркнуть, что их интересы расходятся, особенно в отношении принципа ‘непроизвольной памяти’. но его описание ‘формы времени’ как ‘невидимой’ за исключением особых условий интуитивного восприятия, безусловно, созвучно некоторым основам мышления бергсона. это "форма", которая не поддается ни фиксации как философская абстракция, ни измерению в терминах того, что бергсон называл "математическим временем". оно может быть воспринято только как нечто ‘пережитое’ в виталистическом аспекте психики и тела, который бергсон также называл "temps vécu’.

  игры со временем привычны для пруста: то мы переносимся в прошлое, то в настоящий текст заглядывает рассказчик из будущего, одни герои то умирают, то воскресают, то стареют, то молодеют, а другие, кажется, обретают бессмертие. потому так важны минуты - минуты прозрения, когда рассказчик освобождается от заведенного порядка времени; минута, которая позволяет чувствовать независимость от этого порядка, соответственно, она становится чем и кем угодно, но только не минутой, не единицей времени.  но как бы пруст не играл со временем, конец неизбежен, с чем мы не согласны, поскольку роман пусть и законченным, но не завершенным: кто знает, какие приключения ждали бы героев. но даже с нынешним текстом можно сказать наверняка: в романе искусство победило смерть, следовательно, и линейность времени.

  и это не означает, что смерти в романе нет: разумеется, есть! как отмечает прендергаст, мир пруста бездетен (особенно в сравнении с диккенсом и л.н. толстым, беременных героинь можно пересчитать по трем пальцам одной руки), что подчеркивает бесплодие прустовской вселенной, расцветающая жестокостью и обретающая тленность с каждым томом всё сильнее и сильнее. любовные (а тем более сексуальные) отношения, по замечанию автора:

  
  "редко бывают животворящими или поддерживающими жизнь, и больше выражают отношения охотника и преследуемой в игре поимки и уклонения".

  прендергаст верен своему слову: исследование заканчивается цитатой пруста о смерти. однако в эпилоге речь идет о бессмертии. прендергаст пишет о существовании проекта "proust lu ("читая пруста"), начатого в 1993 году и рассчитанного на 30 лет. идейный вдохновитель - режиссер вероник обуа. в своем интервью она говорила, что с 20 октября 1993 года люди читали по две страницы из пруста перед ее камерой. это может быть кто угодно: врач, фермер, школьник, бизнесмен, даже близкие вероник обуа. в ссылке  можно увидеть, как читают пруста, а наиболее зоркие и остро слышащие узнают первый том.

  прендергаст даже рассказывает о нескольких чтецах. одного из чтецов звали марсель. он читал отрывок прямо во время еды, так смакуя имена, что "сванн" у него превратился в "шуанна", "креси" удлиняется в "клрэээси". марсель чувствовал себя так непринужденно, словно между марселем на кухне и "марселем" (мы предпочитаем называть его "рассказчик") из книги не было никакого расстояния. впрочем, как и не было расстояния между этими сотнями людьми, такими разными, но объединенными одним - марселем прустом.
  

  21

  467