Рецензия на книгу

• 

  Аноним12 января 2024 г.

  Не могу оценить достоверность фактов, изложенных Стендалем, поэтому буду оперировать лишь тем, что сообщает нам автор. Избегая всех прочих вопросов, сразу устремимся к тому, который в большей степени интересует людей по эту сторону Березины и который звучит смердяковским тезисом:

  
  В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы, умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки.

  Обратимся к рассмотрению отношения стендалевского Наполеона к народам, то есть к вопросу, интересующему нас тщеславных (словечко которое всегда всплывает в истории Наполеона) обывателей больше всего. С каким удовольствием мы прочитаем о том, как нас хвалит чужестранец и как он ругает тех, кто нам не нравится. Начнем с народов, которые дольше других соседствовали с революционной Францией. Например, инвектива дисциплинированным немцам:

  
  Он (Наполеон) нашел, что немцы охотнее всякого другого народа покоряются завоевателю. Сто немцев всегда готовы пасть на колени перед одним человеком в мундире. Вот что мелочный деспотизм сделал с потомками Арминия и Видукинда!

  Но такое преклонение перед мундиром как оскорбление ничто по сравнению с тем, как наградил Наполеон южные народы:

  
  Он знал, что испанцы больше, чем какой-либо другой народ Европы, восхищаются его подвигами. Итальянцы и испанцы, по своему природному складу чуждые всякого легкомыслия, созданные из страстей и недоверия, лучше всех других способны судить о величии тех, кто возглавляет народы.

  Конечно, в этой фразе монархист увидит тонкую сторону натуры этих народов в способности оценить престиж имперской власти, но тема получает развитие и перерастает из почитания в раболепие:

  
  Он полагал, что дать испанцам равенство и ту меру свободы, которую они в состоянии усвоить, - значит приобрести их расположение. На деле вышло иначе: испанцы почувствовали себя оскорбленными тем, что восемьдесят тысяч солдат, которые были введены в Испанию, не принадлежали к отборным частям; в этом они усмотрели пренебрежение.

  Или вот ещё ценнейший самоцвет в европейской дружбе народов: "Нравы, кровь, язык, образ жизни и способы ведения войны - все в Испании напоминает Африку. Будь испанец мусульманином, он был бы совсем африканцем". Говорить долго о том, что Наполеон думал о египтянах или турках не станем, ограничившись фразой, высказанной им уже после Каирской резни, расстрела военнопленных, отравления своих солдат в госпиталях, которые он не мог эвакуировать: "С тех пор они стали выказывать мне преданность, так как убедились, что мягкость чужда моему управлению". Впрочем, Стендаль замечает, что в Египте Наполеон воевал так же как и в Италии, но чуть более деспотично. Что странно, учитывая происхождение Наполеона, который говорил на языке среднем между французским и итальянским, и ни на одном не говорил вполне правильно (впрочем, все равно вдвое больше моего).

  Конечно же, больше всего досталось покоренным французам:

  
  Французы, - сказал он однажды в эти годы, - равнодушны к свободе; они не понимают и не любят её; единственная их страсть тщеславие, и единственным политическим правом, которым они дорожат, является политическое равенство, позволяющее всем и каждому надеяться занять любое место.

  И далее много в том же духе... Можно заметить, что всем народам многократно выставляется счет за варварство и нелюбовь к свободе. Этот же реприманд повторяется два раза и по отношению к врагу, который в биографии чаще остается в тени, поскольку до поры избегает прямого противостояния с Наполеоном:

  
  Английские министры - люди, имеющие влияние только потому, что они умеют извлекать выгоду из той самой свободы, которую ненавидят.
  
  Я не хочу сказать, что английская нация неблагороднее других; скажу только, что провидение дало ей злосчастный случай показать, что она неблагородна.

  Далее следует самая простая часть текста, ведь, по словам Сократа, нет ничего проще, чем хвалить перед афинянами афинян. При упоминании Испанской кампании Наполеона мы всегда вспоминаем тот колкий фрагмент из Льва Толстого, где набожность русских и испанцев связывается в одну причину французских поражений:

  
  

  — Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, — сказал Наполеон, — оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.

  Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.

  — У каждой страны свои нравы, — сказал он.

  — Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, — сказал Наполеон.

  — Прошу извинения у вашего величества,— сказал Балашев: — кроме России есть еще Испания, где так же много церквей и монастырей.

  Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен, по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь за обедом Наполеона и прошел незаметно.

  Стендаль в целом высказывается в том же духе — русские в гуще своей набожны, а их аристократия способна к тонким наукам:

  
  В России никто еще не изумляется господству деспотизма. Он неразрывно связан с религией, и поскольку носителем его является человек кроткий и любезный, как никто другой, деспотизмом так возмущаются лишь немногие философски настроенные люди, побывавшие в чужих краях. Не воззвания и не награды воодушевляют русских солдат на бой, а приказания святого угодника Николая. Маршал Массена рассказывал в моем присутствии, что русский, когда рядом с ним падает смертельно раненный его земляк, настолько уверен в том, что он воскреснет у себя на родине, что поручает ему передать привет своей матери. Россия, подобно Риму, имеет суеверных солдат, которыми командуют начальники, столь же просвещенные, как и мы.

  (Здесь Стендаль упоминает перевод всех указов Французского военного министерства на русский язык и исполнение их в годы, предшествовавшие вторжению Наполеона. Но куда интереснее биографии русских офицеров. Например: биография П.А. Строганова, который участвовал во французской революции, был министром Александра, а потом сражался против французских войск в 1812 году).

  Развивая тему деспотизма в России, интересно обратить внимание на несколько цитат:

  
  Россия воспользуется тем положением, которого она благодаря им достигла, чтобы возобновить начинания Наполеона, притом гораздо более успешно ибо ее действия не будут связаны с жизнью одного человека: мы еще увидим русских в Индии.

  Под одним человеком подразумевается деспот наполеоновского типа. На вопрос в духе Альфреда Тойнби: "Если бы Александр умер тогда?" Мы ответили бы "В Париж вошёл бы следующий Романов". Но если страна и нация идет к своей исторической цели при любом правителе, можно ли считать правителя деспотом? Или может быть Наполеон хотел сделать из Франции Россию, да только климат подвел (но это, конечно же, шутка):

  
  

  Силы России быстро возрастали и зависели от естественных условий; вдобавок Россия была неприступна. Для русских существует лишь одна преграда, а именно знойный климат...

  При тамошних жестоких морозах человек может уцелеть только в том случае, если он десять часов в день проводит у печки...

  За пять лет русская армия, и без того чрезвычайно храбрая, получила организацию, немногим уступающую французской, обладая вдобавок тем огромным преимуществом, что четыре русских солдата обходятся своей родине не дороже, чем Франции один ее солдат.

  (Если в последней строчке вдруг слышите у Стендаля гуманизм, то возьмите описание стендалевских советов морскому министерству: "Странное дело: французским морским офицерам, по-видимому, не хватало размаху! Рекрутский набор давал императору ренту в восемьдесят тысяч солдат в год. За вычетом потерь, вызываемых болезнями, этого достаточно, чтобы давать ежегодно четыре больших сражения. За четыре года можно было восемь раз попытаться высадить десант в Англии, и, если принять во внимание все причуды моря, надо признать, что одна из этих попыток вполне могла увенчаться успехом".)

  Закончу обзор наций в биографии почти гоголевским рассказом Стендаля о казаках:

  
  Я видел, как двадцать два казака, из которых самому старшему, служившему второй год, было лишь двадцать лет, расстроили и обратили в бегство конвойный отряд в пятьсот французов; это случилось в 1813 году, во время Саксонской кампании.

  Надеюсь, читатель отметит выстроенную симметрию цитат, в которой нравам испанцев противопоставляется образованность русских офицеров, изумлению латинских народов деспотией и империей — равнодушие русских суеверных солдат, а немецкому мундиропочитанию — почти в той же числовой пропорции казачья слепота к униформе "самой храброй армии мира".

  Трагедия Наполеона была в его величии. Он поочередно (и не по одному разу) разделался с армиями всех европейских стран. Но не смог сдержать своей тяги к величию на политической плоскости. Если он не боялся выступить против самых сильных противников, то в Париже он побоялся встретиться с самыми сильными своими политиками, окружив себя льстецами: его откровенно боялись и мужчины (известно, что Наполеон избивал своих министров каминными щипцами, а его полиция следила за всеми) и женщины (смотрите, случай с госпожой Лаплас или истории о том, как Наполеон забывал "отстегнуть саблю"; уже для пресечения столь негалантного поведения монарха стоило собрать коалицию против деспота). Итогом его правления была полная недееспособность и несамостоятельность всех чиновников в государстве, о чем так часто вздыхает Стендаль.

  Эту политическую посредственность деспота Стендаль и винит в крахе Наполеоновской Франции, например — неудачи русской кампании 1812 года. По словам Стендаля, Наполеон одерживал одну победу за другой. Ошибкой был лишь задержка в Москве (Стендаль советовал ввиду теплой осени отправить армию на Санкт-Петербург). В основном тексте не упоминаются названия Бородино или Березина (но при переправе через Березину Стендаль потерял толстые тетради со своими итальянскими заметками, за эту травму можно простить его молчание). В общем, Наполеон одерживал одну победу за другой вплоть до Парижа.

  Что же касается вопроса, с которого мы отправились в это перегруженное цитатами повествование, то ответ на него можно найти в последней (простите снова) цитате:

  
  Если бы на другой день после Тильзитского мира гениальность Наполеона целиком заменилась простым здравым смыслом, он и поныне властвовал бы над прекраснейшей частью Европы. Зато у вас, читатель, не было бы и половины тех либеральных идей, которые вас волнуют; вы домогались бы должности камергера или же, будучи скромным армейским офицером, старались бы, выставляя напоказ слепую преданность императору, добиться производства в следующий чин.

  Прости, читатель, за столь нудный пересказ, утяжеленный бесконечными цитатами к месту и не к месту, за столь вольное обращение с материалом, за то, что где-то краски были слишком сгущены, а где-то я перевираю Стендаля, чтобы потешить русского человека.

  5

  269