Рецензия на книгу

• 

  Аноним28 апреля 2014 г.

  Не сразу я прижилась в Абхазии Искандера. Долго притиралась, оттаивала, а когда пригрелась под щедрым солнцем, то почувствовала себя за длинным пиршественным столом, куда автор посадил самых разнообразных, необычных, контрастных и неожиданных пирующих. И каждый произносит длинный тост. Здесь самые что ни есть «абхазские абхазы»: сельчане-пастухи, среди которых выделяется Махаз и его дочери-великанши, охотники, земледельцы. Но вот ольденбургский-самодурский «принц», вот льнет к тамаде влюбленная княгиня, шумят абреки-«партизаны», бьет себя в грудь храбрый Чунка, изрекает мудрость Джамхух, сын оленя – не иначе как космонавту (чего он по-глупому предложил пить за комсомол?)... вот поднимает тяжелый взгляд большеусый диктатор (хочется стать совсем незаметной)... подмигивает абхазская Кармен... помыкивает мул (и он за столом! шлет нежные взгляды жеребенку – что-то в этом нездоровое)... и буйвол.
  Стол накрыт под большой лавровишней, которая, как мне видится, иногда превращается в молельный орех, а иногда – в юбилейное хоббитское дерево около Бильбовой норы. Очень, очень уж хоббитская здесь атмосфера, с простыми грубоватыми шутками, с вкусными описаниями еды. За богатым столом много ораторов, их фигуры путаются, затуманиваются, то выступает гордый нуменорский профиль, то добродушная круглая хоббитская мордочка – такие разные горцы.
  Тамадует, конечно, дядя Сандро, то знакомя с бесконечной чередой родственников, давая каждому слово, то проносясь на коне прямо над скатертью, заставленной едой (кто-то там разложил нарды и покрикивает, повышая ставки)... или это Мюнхгаузен гарцует верхом между мисок и бокалов.
  Да вот беда: за этим застольем я чувствую себя слишком трезвой. Мне бы куда в дальний закуток... Но ко мне постоянно подходят, отталкивая друг друга, все новые гости на пиру (эдакая пародия на классика журналистики Гиляровского – вместо «Москвы и москвичей» «Чегем и чегемцы») – и каждый рассказывает свою историю, постоянно перескакивая с сюжета на сюжет (из рассказа в рассказ один и тот же обязательный прием, совсем не оригинальный, но довольно утомительный), часто повторяя важные, на его взгляд, фразы, неизменно требуя моего внимания, утомляя таким милым вначале акцентом. Терпеть не могу многолюдные пьяные застолья, избегаю их всеми силами. Я давно запуталась в череде далеких (не моих!) родственников и знакомых. Да и какой же тоскливый этот советско-козлотуро-авесаломоний юмор, как сама советско-козлотуро-авесаломонья действительность...
  Но вот радость: когда дядя Сандро сжаливается надо мной, и умыкает от хмельного многоголосия, и я забываю – и вживаюсь в его историю, а иногда и сказку, и переношусь к свежим потокам лесных водопадов, к пряному горному воздуху, к теплой яблоне, где маленькая мама Сандро няньчит еще меньшего племянника, где вместо пьяных лиц рассказчиков вижу собственными глазами солнечную Тали под грецким орехом – величайшую радость Чегема, величайшую удачу Искандера...

  І тое самае па-беларуску...

  ...

  Не адразу я прыжылася ў Абхазіі Іскандэра. Доўга прыціралася, адтайвала, а калі прыгрэлася пад шчодрым сонцам, адчула сябе за доўгім бяседным сталом, куды аўтар пасадзіў самых разнастайных, незвычайных, кантрасных і нечаканых бяседнікаў. І кожны прамаўляе доўгі тост. Тут самыя што ні ёсць абхазскія абхазы: вяскоўцы-пастухі, сярод якіх вылучаецца Махаз і яго дочкі-веліканшы, паляўнічыя, земляробы. Але ж вось альдэнбургскі-самадурскі “прынц”, вось заляцаецца да тамады закаханая княгіня, шумяць абрэкі-“партызаны”, б’е сябе ў грудзі адважны Чунка, выракае мудраслоўе Джамхух, сын аленя... вось падымае цяжкі погляд вялікавусы дыктатар (хочацца стаць зусім незаўважнай)... падміргвае абхазская Кармэн... памыквае мул (і ён за сталом! шле пяшчотныя позіркі жарабятку – штосьці ў гэтым нездаровае)... і буйвал. Стол накрыты пад вялікай лаўравішняй, якая, як мне мроіцца, часам перакідваецца ў малельны арэх, а часам – у юбілейнае хобіцкае дрэва каля Більбавай нары. Надта, надта хобіцкая тут атмасфера, з простымі грубаватымі жартамі, з смачнымі апісаннямі ежы. За багатым сталом багата прамоўцаў, іх постаці блытаюцца, затуманьваюцца, то выступае ганарлівы нуменорскі профіль, то дабрадушны круглы хобіцкі тварык – такія розныя горцы.
  Тамадуе, вядома, дзядзька Сандро, то знаёмячы з бясконцай чарадой сваякоў, даючы кожнаму слова, то праносячыся на кані наўпрост над абрусам, застаўленым ежай (хтосьці там расклаў нарды і пакрыквае, павышаючы стаўкі)... ці гэта Мюнхгаўзен гарцуе верхам між місак і келіхаў.
  Ды вось бяда: за гэтым застоллем я пачуваюся надта цвярозай. Мне б куды ў далёкі закутак... Але да мяне ўвесь час падыходзяць, адштурхваючы адно аднаго, усё новыя бяседнікі (гэтакая пародыя на класіка журналістыкі Гіляроўскага) – і кожны распавядае сваю гісторыю, пастаянна пераскокваючы з сюжэта на сюжэт (з аповеду ў аповед той самы абавязковы прыём!), часта паўтараючы важныя, на яго погляд, фразы, нязменна патрабуючы маёй увагі, натамляючы такім мілым напачатку акцэнтам. Цярпець не магу шматлюдныя п’яныя застоллі, пазбягаю іх усімі сіламі. Я даўно заблыталася ў чарадзе далёкіх (не маіх!) сваякоў і знаёмых. Дый які невясёлы гэты савецка-казлатурына-авесаламонаў гумар, як сама савецка-казлатурына-авесаламонава рэчаіснасць...
  Але вось радасць: калі дзядзька Сандро літуецца з мяне, і ўмыкае ад хмяльнога шматгалосся, і я забываюся – і ўжываюся ў ягоную гісторыю, а часам і казку, і пераношуся да свежых струменяў лясных вадаспадаў, да церпкага горнага паветра, да цёплай яблыні, дзе маленькая мама Сандро няньчыць яшчэ меншага пляменніка, дзе замест п’яных твараў апавядальнікаў бачу на ўласныя вочы сонечную Талі пад грэцкім арэхам – найвялікшую радасць Чэгэма, найвялікшую ўдачу Іскандэра...

  17

  113