Рецензия на книгу
Петербург
Андрей Белый
Аноним25 февраля 2014 г.
Очень странно, что Белого никто ни разу не назвал сумасшедшим. Не называйте меня тоже!Ветер со всех четырех сторон, линии, октябрятская песня, человеческая многоножка — эта та белая горячка и реальность, которая в нас взрастает по ходу существования в этом городе. Это так же неизбежно, ты пьешь алкоголь — твое сознание постепенно меняется, медленнее или быстрее, более или менее это заметно, но оно всегда меняется. Так и тут: ты живешь в этом городе — твое сознание постепенно меняется, медленнее или быстрее, более или менее это заметно, но оно всегда меняется, химический состав клетки, что-то там в мозгу вымирает, что-то активизируется, что-то уходит в запас, это неизбежно. Петербургский текст существует физически, его можно осязать, как нас можно потрогать тоже.
Это не тот Петербург, который может вообще кто-то узнать, этого не почувствовать как-то вдруг, если в этом не жил, и в этом нет ничего плохого или хорошего, и это не хвастовство, потому что на самом деле страшно. Эта тоска, смешанная с помешательством и постоянным желанием куда-то идти, тяжесть домов, тяжесть воздуха, кошмар, это всё же неописуемо. Это внезапно ложится на плечи и с этим ничего не сделаешь, оно в тебе живет и растет а ты даже не подозреваешь, а потом уже не можешь это вынуть. В детстве Медный всадник казался мне просто достопримечательностью, объектом, что мы проходили на краеведении, и мне он был чужд и даже иногда неприятен, потому что я не понимала, зачем. Теперь я часто прохожу мимо, но редко смотрю ему в лицо, теперь это медный гость, он зловещий и иррациональный, он наполнен силой, из-за которой воздух вокруг вибрирует. Есть Петербург профанный, и есть мифологическое четвертое измерение, и оно, конечно, никак не связано с тоскливым Петербургом, нет, это именно мифологический город, и иногда в него случайно попадаешь, тебя туда вносит, ты вроде как зашел не в то измерение, думаешь — упс, пойду-ка я, но тут оно может только само тебя выплюнуть. Это больше всего похоже на ощущения из кино, когда герой идет по своей обыкновенной цветной реальности, а потом заходит в дом, двор, за угол, моргает и оказывается, например, в иррациональной черно-белой реальности внезапно, или там всё цветное, но вообще нет никаких людей, или всё цветное и все люди и машины есть, но все недвижимое, застывшее, а ты только двигаешься между всем этим. Эта такая лента Мёбиуса в пространствевремени, где нет разрывов между настоящим и вечным, между конечным и вневременным, между я и они, между банальным, избитым городом, в котором я просыпаюсь по утрам, учусь, ем суп, разговариваю, брежу, переживаю чью-то смерть, в котором хрущевки, зоопарк и всенощная на пасху в лавре, и существующим где-то во всегда городе, где медный хозяин встречает в дельте гостей на летучем голландце, храм Соломона, обращенный на юго-восток, каждый день озаряется восходящим розовым солнцем, черные кубы летают по линиям и проспектам, разрезающим пространство кровоточащими полосами со вспухающими краями и всегда весна зима и осень. И вот можно ходить тысячу раз по одному маршруту, но на тысячепервый или миллион пятьдесят девятый раз, выйдя из библиотеки на Невский проспект или повернув с Дворцовой на Мойку или, скорее всего, выйдя на набережную и взглянув в воду, ты с ужасом увидишь вокруг себя этот мифологический чужой — оттого что непонятный — не твой петербург, в котором тебе ничего не родное и не теплое. На тебя глядят металлические и каменные люди и звери, а потом тебя выбрасывает обратно в твое время и пространство — тоже случайно, неожиданно, без предупреждения. И ты ходишь, как будто что-то подсмотрел, тайную жизнь петербургских памятников, а рассказать не смеешь, да и язык не повернется.Это очень опасная проницаемая граница, которой я всегда держалась при чтении — бывают моменты, секунды в существовании, когда вдруг, ни с того ни с сего, на несколько секунд моя реальность меняется, как будто к ней применили фильтр, и все звуки становятся дьявольской какофонией, лица людей, если они есть рядом со мной, искажаются кошмарными гримасами чертей, а самое страшное это человеческий голос, его не описать; и физические ощущения неприятия окружающего такие, мне кажется, как будто я, глухая и слепая от рождения, единосекундно обрела слух и зрение. Весь прочитанный Булгаков во мне и все посмотренное мистическое кино заставляют мое сознание воспринимать это как — вдруг на эти секунды все полотна пространств и космоса становятся проницаемы, и я вижу обратную, по-настоящему страшную сторону всех вещей, дьявольскую сторону. Это несколько секунд, потом все так же внезапно становится в норму. Часто это когда вот бывает ночью просыпаешься внезапно, не понял сам, почему, в холодном поту и не можешь воспринять реальность реальной, и вот на этой границе, отчасти во сне, а отчасти уже в бодрствовании это часто бывает, но и так, по ходу жизни, тоже. Так вот «Петербург» — на грани фола, в тонкой прослойке пространства времени между этой, нормальной, божественной реальностью и той, дьявольской, которая прорывает иногда брешь в тонком, как бумага, заслоне и строит гримасы в эту дырку. А Белый — как раз кино, показанное на этом бумажном заслоне.
4271